Почему «жажда» победила «жажу» (и другие шизофрении русского языка)

Есть такие темы, от которых в голове включается тихий треск, как от статики на забытом аналоговом телевизоре. Меня опять занесло на эту скользкую дорожку: всё про это самое сочетание «жд» и про то, как оно раскололо наш язык надвое. Ну, вы в курсе, наверное: если в слове есть «жд», высокая вероятность, что оно пришло из церковнославянского. И часто у нас есть парочка: одно слово возвышенное, книжное, другое своё, просторечное, из древнерусского.

«Рождать» против «рожать». «Одежда» против «одёжи». «Чуждый» против «чужого».

И ладно бы просто факт. Он известный. Но меня вот что гложет, какие за этим фактом шлейфы тянутся. Эта «возвышенность» церковнославянского варианта, она во многом искусственная, пришла с книжностью, с текстами, которые для большинства народа звучали как заклинания на непонятном языке. Выходит, высокое слово это часто просто более чужое слово. Забавный парадокс, да? То, что для нас теперь культура, для твоего условного новгородца XI века было слегка пафосной и вычурной попсой с юга.

А дальше вообще начинается цирк. Древнерусское вытеснилось полностью. Вот «жажда». А было-то «жажа». Слышите? «Жажа»! Какое же это сильное, хлёсткое, звериное слово. Жажда это духовная, метафизическая потребность. А жажа это когда горло ссохлось в пыльный рукав, и ты готов выпить лужу. Оно в разы конкретнее, телеснее и страшнее. И оно проиграло. Почему? А хз. Может, потому что церковь чаще говорила о жажде праведности, а не о простой, животной жаже? Вот и отполировали, сгладили, убрали эту шероховатость. Жалко.

И наоборот, случаи победы «народного» варианта. «Кража» вместо «кражды». Представляете, как какой-нибудь дьяк пытается в судебной грамоте XVI века ввернуть «кражда» для солидности, а писарь-практик, которому эти свитки переписывать до морковкина заговенья, мысленно посылает его ко всем чертям и пишет привычную, удобную, быструю «кражу»? Язык, в конечном итоге, он всегда за живым удобством. Он как вода. Течёт туда, где меньше сопротивления.

Тут, кстати, всплыла в памяти одна история. Читал я как-то древнюю берестяную грамоту, где мужик жалуется на соседа, и там было что-то вроде: «а взял у меня съсудъ, и не отдаёт, такой-то разэтакой». И меня осенило: «ссуда»! Там, кажется, было «съсудъ». И это «жд» опять всплыло, только в другом обличье. Сижу и думаю: господи, мы до сих пор ругаемся ссудой, даже не задумываясь, что это слово проехало через столетия бытовых склок и сутяжничества. Оно не возвышенное, оно приземлённо-хозяйственное, и поэтому выжило. Язык он не про красоту изначально, он про пользу. А красота к нему потом прилипает.

Самое интересное во всей этой истории? Это ощущение расколотого сознания, которое у нас всех теперь есть. Мы сегодня пользуемся этим гибридом, этим франкенштейном. В одном предложении можем «рождать идеи» и «рожать детей». И даже не замечаем, что инстинктивно переключаемся между регистрами: высоким абстрактным и низким, плотским. Мы носим в себе эту многовековую ломку, этот спор книжника и пахаря, и он определяет, КАК мы чувствуем и выражаем мир. «Чуждый» это что-то холодное, отстранённое, почти философское. А «чужой» это конкретный мужик из соседнего села, который на нашей девице глаз положил. Одно слово для размышлений, другое для действия и эмоций.

Вот так и живём. Сидишь иногда, смотришь на слово «одежда» и думаешь: «Одёжа... одёжа... Да это же просто «то, что одели»!». И одежда вдруг кажется таким пафосным, неудобным костюмом из прошлого. Но мы в нём ходим. И даже не замечаем, что он жмёт под мышками.

Короче, это был мой поздневечерний поток сознания на тему того, что наш язык это вечный, нескончаемый диалог между «прѧждой» и «пряжей».