Олег Ефремов: «Егор Гайдар помнит, как я с ним ещё маленьким играл»

Он редко давал интервью, одно из них, конца 90-х процитирую:

- А случаются у вас эстетические расхождения и споры с Михаилом Олеговичем Ефремовым?

- Смотря о чём. Вот видишь, посмотри на плакат, который у меня здесь стоит (на полу, прикреплённый к палке - как для хождения на демонстрацию, - стоит плакат 30-х годов, на котором женщина в красной косынке прикладывает указательный палец к губам: "Не болтай"), мне его подарили, и я к нему палку приделал, - ну вот когда мы с ним очень долго иногда о чём-то спорим, то я поднимаю этот плакат.

Общие слова и какие-то разговоры - это одно, а ведь искусство - оно достаточно конкретно.

Замечательные тут в "Вечернем клубе" Безелянский приводит слова Корнея Чуковского. 1922 год, в Москве он записывает свои впечатления о новой жизни: "Пробегая по улице к Филиппову за хлебом или в будочку за яблоками, я замечал одно у всех выражение - счастья. Мужчины счастливы, что на свете есть карты, бега, вина и женщины. Женщины со сладострастными, пьяными лицами прилипают грудями к оконным стеклам на Кузнецком, где шелка и бриллианты. Психическая жизнь оскудела. В театрах стреляют, буффонят, увлекаются гротесками и пр. Но во всём этом есть одно превосходное качество - сила. Женщины дородны, у мужчин затылки дубовые, вообще очень много дубовых людей - отличный материал для истории! Смотришь на этот дуб и совершенно спокоен за будущее. Из дуба можно сделать все, что угодно, и если из него сейчас не смастерят Достоевского, то для топорных работ это клад". Потрясающе!

- Вы говорите, не хочется быть модным. Но ведь "Современник", может, и помимо вашей воли, был очень модным театром.

- Нет, он не был модным. Он был просто другим, и многие не знали тогда, как его оценивать, потому что оцениваем-то мы, отсчитывая от моды. Я помню, как Демидов - был такой критик в журнале "Театр" - писал, что он не принимает "Современник", поскольку искусством для него было что-то другое. Но на их спектаклях, пишет он, я погружался...

Михаил Ефремов, его отец и его дочери (ну и про Путина с Ахеджаковой)

Евгений Додолев / Проект Золотая рыбка20 марта 2023

- В театре - своя мода. Была мода на Виктюка, была мода на Козака, когда все шли смотреть, как он играет в "Эмигрантах", как он поставил Петрушевскую...

- Я не знаю... Козак замечательно поставил Петрушевскую, "Чинзано", но это же не мода. Это был очень хороший спектакль. Козак, как говорится, открывал в Петрушевской духовный, человеческий смысл. Здесь он был истинно мхатовским спектаклем. И Виктюк - тоже разный, прежде он был совсем другим.

Меня недавно спросили, кого из современных режиссёров вы отмечаете (выделяете), и я назвал первым Додина. Да, он режиссёр-профессионал и так далее, но не только это. Самое главное, что с самого первого класса он растит ансамбль, они очень понимают друг друга.

А вторым - конечно, здесь нет такой последовательности - я называю Петю Фоменко. Потому, что его ребята - люди, говорящие на одном языке.

Так что дело не в его режиссуре, а в самом ходе. Как и у Додина, так и у Фоменко. В этом была и моя сила, когда я был в "Современнике". А беда случилась как раз оттого, что нет этого единства, нет ансамбля...

- А важно ли было для вас, когда вокруг "Современника" сложилась своя компания? И то, что вы сегодня, кажется, пытаетесь снова создать, устраивая мхатовские вечера, какие-то встречи после премьер?

- Конечно. Но тогда мы ведь ничего специально не делали, все получалось само. Время-то было какое! Поэты вдруг появились после долгих лет - Женя Евтушенко, Белла [Ахмадулина], Вознесенский. С 1945-го года я учился в школе-студии и курс Литинститута приходил на наш курс читать свои стихи. Солоухин, Вознесенский, Поженян, Калиновский...

Я жил в коммуналке, и где-нибудь в шесть утра - телефонный звонок (а телефон-то был в коридоре!). А в это время как раз уже я делал "Современник" и ночами мы репетировали. Приедешь, спишь, а тут тебе стучат. Женя, оказывается, стихотворение написал и ему важно обязательно поделиться. И я до сих пор помню: "Интеллигенция поёт блатные песни, она забыла песни Красной Пресни..." и т.д., и т.д.

Бардизм ещё только возникал, начинался только... Первое появление Окуджавы на телевидении произошло, когда "Современник" поехал в Ленинград.

Причём сначала мы сыграли "Голого короля", здесь и Покаржевский, который был инспектором управления театров Минкульта, смотрел спектакль в Центральном доме культуры железнодорожников. Не было никакой рекламы, мы просто сдавали спектакль. И - битком. Как это распространялось, откуда что узнавали - не знаю. Зал принимает на ура. Покаржевский ничего определённого не говорит, и на следующий день мы уезжаем в Ленинград и там играем "Голого короля". Там думают, что раз из Москвы привезли, значит, все в порядке, выходят изумительные рецензии, приезжаем обратно, а тут - спохватились. Зубков написал: "Меня выкупали в грязной ванне!" И - всё, как обычно.

А в Ленинграде, когда мы туда приехали, был и Булат. Нас хотели показать на телевидении, и мы тогда действительно сыграли сцену, причем полсцены играл Козаков, а другую половину подхватывал я. И у меня было условие, чтобы в нашей передаче обязательно выступил Булат. И первое его выступление на телевидении было как раз в нашей передаче.

Была общая атмосфера обновления. Вот и "Современник" появился на этой волне, хотя мы этого не осознавали тогда. Ведь это было ещё до ХХ съезда. Мы уже размышляли, думали...

На нас (на народ-то не очень) большое влияние оказало итальянское кино ещё не Феллини, а Де Сика - "Похитители велосипедов", Де Сантис - "Нет мира под оливами". Все эти вещи, где вдруг говорилось о человеке, да с такой любовью. А в кинотеатрах у нас поначалу были полупустые залы на итальянцах. Значит, тоже надо было завоевывать внимание...

- Сейчас такая общность кажется вам уже невозможной?

- Я ведь не зря прочитал Корнея Ивановича - сейчас состояние общества немножко и такое. Наверное, и театр хочет как-то завоевать внимание. Но я сразу ощущаю бездуховность, бессердечность того или иного сочинения. А то, что интересно должно быть обязательно, - это закон театра. И отговариваться тем, что вы, мол, не понимаете, - это тоже неправильно.

- Скажите, вы сегодня много играете сами?

- Вообще много - Бориса, дядю Ваню - в старшем составе, Мольера. Но вот сейчас месяц не играл, потому что репетировал. Я ведь все-таки инвалид 2-й группы, и мне предписан определенный режим...

- А приходят ли к вам сегодня с какими-то предложениями сыграть то или другое?

- Все ребята хотели бы, чтобы я играл, это несомненно... Посмотрим, посмотрим... Сейчас вот Наумов предложил смешную роль, но сниматься надо было как раз, когда у нас тут шли репетиции.

- В "Шырли-мырли" вот вы сыграли.

- Ну где там! Я приехал на полчаса...

- А ведь замечательный вышел эпизод!

- Но ведь Меньшов хотел, чтобы я играл то, что Джигарханян потом сыграл. От этой роли я отказался, но, поскольку поддерживал, в принципе, сценарий Меньшова и надо было как-то эту поддержку "материализовать", я немножко поиграл.

Хочется сыграть что-то сложно-психологическое и современное.

- А поставить?

- Ну вот сейчас я поставлю "Трех сестёр", опять никто ни черта не поймёт. Ну да ладно...

- Ну, а задним числом, как вы считаете, "Бориса Годунова", поставленного вами и сыгранного, поняли?

- Ну раз не поняли, значит, все-таки что-то там было... Писали про Бориса, хотя я думаю, что это уже немало, если в спектакле, который называется "Борис Годунов", есть что написать про Бориса.

- В нём более всего видна трагедия власти - любой власти. В этом мне видится его главное достоинство.

- Да, это несомненно. Ситуация перестройки или постперестройки, когда идет борьба за власть, время - оно всегда так качается. И анпиловские призывы, и наша всегдашняя боязнь гражданских столкновений... Отголоски этого должны быть. Иностранцы, да и не только иностранцы, и молодёжь - они смотрят за развитием действия. И для них это лёгкий для восприятия спектакль.

- Вы начали с того, что в "Трёх сестрах" у вас не будет публицистики, а, судя по только что сказанному, вы все же политизированный человек. Я вспомнил, как Марк Анатольевич Захаров сказал в интервью, что завидует своей дочери, которая не смотрит "Вести" и даже смеётся над ним, каждый вечер следящим за теленовостями.

- Это не политизированный, это - совсем иное. "Вести" я смотрю тоже. И другие новости тоже смотрю. Но ведь ни на какие съезды не хожу. Потому что тут ведь и Зюганов прислал приглашение, и Егор Гайдар - помнит, как я с ним ещё маленьким играл. Нет, не скажу, что я политизированный. Я и на юбилеи не хожу, отказываюсь от всяких презентаций.

Ну вот разве к Юре Никулину, но ведь действительно сколько уж лет мы знакомы! Он, может, уже как-то подзабывает, потому что у него сейчас какая-то другая, новая жизнь... А ведь его жена Танька до войны жила в Нащокинском переулке, в одном доме с моим одноклассником Колей Якушевым. И все молодые годы - второй, третий, пятый, шестой класс проходили в этих переулках - Власьевский, Афанасьевский. Так вот после войны мы с Колей были влюблены в эту Таньку, которая жила на третьем, кажется, этаже, ухаживали даже, а тут Юра пришел с фронта, поселился там и женился на ней...

А вообще юбилеев, презентаций очень много, приглашений на разные политические сборщица - я никуда не хожу. Я и к Михаилу Сергеевичу [Горбачёву], когда он собирает иногда у себя, тоже не хожу. И я ему прямо говорил, что не надо ему выдвигать свою кандидатуру. Не хотелось мне, чтобы так это было. А я понимал, что он вот так с треском, как говорится, пройдёт этот тур - ну не воспринимают его. Одни не могут простить ему, что он вот так это сделал, другие - что не было у него твердой руки. Одни не любят его за то, что развалил Советский Союз, другие - за то, что плохо развалил. Он сделал свое дело уже. И сделал все, повинуясь своему сердцу, если так можно сказать... А потом, он ведь шестидесятник, он в "Современник" ходил, когда был студентом университета...

- Вас слушаешь и кажется, что вы очень добрый человек. Это так?

- Не то что добрый. Я бы так не сказал, я понимающий - что откуда и почему так, а не так, где человеческие слабости надо соединить с идейно-творческими, где надо что-то другое.

- Наверное, еще более банальный вопрос, но все равно серьезный. Когда человек уже все понимает, как ему кажется, - жить интересно или нет?

- Временами. Иногда бывает, конечно, очень. Опять же, если начинаешь залезать в глубину, хотя это и трудно, и требует определенного мужества. Про меня же всегда писали и говорили: какой же он работоспособный, трёхжильный, четырехжильный, не зная одного - что я очень ленив, ленив просто. Я работаю для того, чтобы, наконец, это сделать, чтобы потом ничего не делать. Но тут другое наступает. А для того чтобы было интересно, надо в какую-то глубину всерьёз проникать, тогда тебе что-то открывается.