"У нас нет охотников для высших наук" (2 фото)

"И по всей строгости прав подлежит уничтожению"

Российские власти всегда стремились к тому, чтобы отечественные университеты не стали такими же, как университеты стран Запада. Университеты возникли в средневековой Европе как самоуправляющиеся корпорации студентов и преподавателей со своими привилегиями и обязанностями. Университеты не могли заниматься торговлей, зато освобождались от податей, имели собственный корпоративный суд и т. д. Времена менялись, но университеты Европы сохраняли свое самоуправление и общий дух независимости. Западные профессора сами решали, что и в каком объеме читать студентам, а также кого можно допустить до преподавательской деятельности, а кого — нет. Сложилось общее представление об университете как об учебном заведении, которое не только дает знания, но и формирует свободную, мыслящую личность. В России же университеты развивались в несколько другом направлении, поскольку власти были нужны образованные специалисты, а не просвещенные и неуправляемые мыслители.

В XVIII веке Россия начала активно заимствовать достижения европейской культуры, и университеты не стали исключением. Однако, когда в 1755 году в Москве появился первый отечественный университет, оказалось, что скопировать западные образцы не представляется возможным. Во-первых, в России не существовало традиций университетского самоуправления, поскольку никогда не существовало и самих университетов, а во-вторых, власть, которая создавала университеты по своему почину и на свои средства, совершенно не желала терять над ними контроль. В результате Московский университет, который долгое время оставался единственным в России, получил устав, в котором самоуправление сочеталось с государственным надзором. С одной стороны, студенты и преподаватели, как в Европе, были подсудны только университетскому суду, а с другой, университет находился в прямом подчинении у Правительствующего Сената, а за жизнью в нем следил высочайше назначенный куратор.

До конца XVIII века власть и университет неплохо ладили друг с другом, однако с началом французской революции идиллии пришел конец. Павел I первым пришел к выводу, что просвещение таит в себе угрозу распространения атеизма и республиканских идей, и потому запретил российским дворянам получать образование за границей, где власть не могла контролировать содержание университетских курсов. Сменивший его на престоле Александр I поначалу относился к высшему образованию с куда большим доверием и даже основал университеты в Петербурге, Казани и Харькове, однако его начинания быстро столкнулись с непреодолимой силой обстоятельств. Во-первых, стране не хватало ученых, которые бы могли стать достойными преподавателями. Профессоров приходилось привозить из-за границы, в основном из Германии, однако тамошние преподаватели привыкли читать лекции по-латыни и в большинстве своем не знали русского, в то время как большинство русских не знали латыни. Во-вторых, университетам не хватало учащихся, поскольку потенциальные студенты не слишком стремились к наукам. В 1811 году Николай Карамзин писал: "Все намерения Александровы клонятся к общему благу. Гнушаясь бессмысленным правилом удержать умы в невежестве, чтобы властвовать тем спокойнее, он употребил миллионы для основания университетов, гимназий, школ... К сожалению, видим более убытка для казны, нежели выгод для Отечества. Выписали профессоров, не приготовив учеников; между первыми много достойных людей, но мало полезных; ученики не разумеют иноземных учителей, ибо худо знают язык латинский, и число их так невелико, что профессоры теряют охоту ходить в классы. Вся беда от того, что мы образовали свои университеты по немецким, не рассудив, что здесь иные обстоятельства... У нас нет охотников для высших наук. Дворяне служат, а купцы желают знать существенно арифметику или языки иностранные для выгоды своей торговли... Выгоды ученого состояния в России так еще новы, что отцы не вдруг еще решатся готовить детей своих для оного".

О плачевном состоянии университетов свидетельствует и доклад представителя другого идеологического лагеря — высокопоставленного чиновника Михаила Магницкого, пользовавшегося покровительством министра духовных дел и народного просвещения князя Голицына. Магницкий прибыл в 1819 году с ревизией в Казанский университет, который к тому времени функционировал уже 15 лет. Прежде всего ревизор обратил внимание на слабость преподавательского состава: "Совет университета состоит из 23 профессоров и адъюнктов, из сего числа пять только имеют голос и уважение, но не могут дать делам надлежащего исправления, ибо большинство голосов, движимое личностью и посторонними влияниями, действуют решительно. Большинство членов состоит... из иностранцев, в числе коих человека два люди достойные, другие ни языка нашего, ни законов и порядка не знают. Прочие же сами люди запутанные в делах и неблагонадежные... Профессор философии Срезневский... преподает лекции свои так дурно, что их никто не понимает. Просидя в классе его два часа, спросил я студентов, в чем лекция того дня состояла, и ни один не знал сего... Ничто не может быть постыднее для публичного ученого заведения, как то, что при Казанском университете называется анатомическим театром. Он есть изба довольно неопрятная с русской печью, в которой стоит на столе ящик с инструментами и недалеко небольшой шкап с набранными как бы по случаю человеческими разных частей костями, из коих некоторые объедены крысами".

Однако больше всего чиновника возмутило то, что в университете витал дух свободомыслия: "Я не постыдился спросить у студентов, наученных профессорами философии управляться нравственными законом, слыхали они что-либо о Законе Божием, письменном и откровенном, и, к прискорбнейшему удивлению, нашел, что многие из них не знают числа заповедей... Ни один из тех, коих вопрошал я, не знают, что значит слово Евангелие. Между тем как сочинения Вольтера выбросил я из библиотеки, отобранной для чтения студентов, их инспектором".

От описания недостатков Магницкий переходил к рекомендациям: "Казанский университет... по непреложной справедливости и по всей строгости прав подлежит уничтожению. Уничтожение сие может быть двух родов: а) в виде приостановления университета и б) в виде публичного его разрушения. Я бы предпочел последнее".

В итоге университет выстоял, а Магницкий был назначен попечителем Казанского учебного округа. Он выгнал половину профессоров и установил в университете порядки, менее всего напоминавшие университетские. Вот что вспоминал о правлении Магницкого Иван Лажечников, ставший по его просьбе директором университета:

"Уже до меня в университете была ломка всему, что в нем прежде существовало. Начальники, профессоры, студенты, все подчинялось строгой клерикальной дисциплине. Науки отодвинулись на задний план. Гонение на философию доходило до смешного фанатизма, если фанатизм, в чем бы он ни проявлялся, может быть когда-либо смешон... Руководства немецких ученых, как растлевающие душу, были изгнаны из университетских курсов; преподавание многих учебных предметов, основываясь на богословских началах, как будто готовило студентов в духовное звание. Профессор русской литературы читал большею частию духовное красноречие; образцом слога, по предложению попечителя, служили некоторое время Четьи минеи (жития святых). Имена Карамзина, Батюшкова, Жуковского, Пушкина не смели произносить на лекциях. На торжественных университетских обедах... пили тосты не шампанским, а медом. Студенты подчинялись строгим монастырским правилам. Не говоря об общих утренних и вечерних молитвах при восстании от сна и отходе ко сну, везде в учебных заведениях соблюдаемых, произносились еще молитвы перед завтраком, обедом и ужином и после них".

Магницкий не был самостоятельной политической фигурой. Он проводил политику князя Голицына. Поэтому нечто подобное, хотя и в менее радикальной форме, происходило в те времена и в других университетах России. Словом, власть, не сумев с ходу создать университеты европейского уровня, разочаровалась в них и даже, устрашившись студенческого вольнодумства, начала с ними бороться. Тогда же был изобретен первый инструмент контроля над высшим образованием — идеологический прессинг, который при Голицыне выглядел как насаждение религиозности.

"Всякая власть исчезла"

Николай I, как и его предшественник, не желал, чтобы университеты его империи чем-то походили на вольнолюбивую Сорбонну или излишне философствующий Геттинген. К тому же поначалу молодой император был склонен прислушиваться к князю Голицыну, так что философия, так нелюбимая князем и его протеже Магницким, оставалась под подозрением. Известный мемуарист Михаил Третьяков вспоминал:

"В мае месяце 1826 г. осматривал университет (Московский) по высочайшему повелению нового государя флигель-адъютант е. в. гр. Сергий Григорьевич Строгонов. Случилось так, что в это самое время профессор Давыдов читал вступительную лекцию свою "О возможности философии как науки". Граф Строгонов, выслушав лекцию, запретил дальнейшее чтение об этом предмете... Я имею причину полагать, что Писарев (попечитель Московского учебного округа) имел от директора Языкова сведения о том, что бывший министр духовных дел и народного просвещения кн. А. Н. Голицын в 1825 г. доносил императору Александру I, что открытое распространение философии в университетах ввергает в близкую опасность и церковь Господню, и отечественное правление, а потому умолял государя уничтожить это зловредное учение в самом его начале".

Тех же взглядов придерживался и сменивший Голицына на посту министра просвещения адмирал Шишков, который считал, что излишняя образованность чревата "лжемудрыми умствованиями, ветротленными мечтаниями, пухлой гордостью и пагубным самолюбием".

Новый император Николай I внес в дело борьбы с университетами существенные новшества. Николай не был склонен к религиозному мистицизму, и военная дисциплина импонировала ему куда больше, чем монастырская. К тому же деятельность людей вроде Магницкого казалась ему проявлением излишней самостоятельности. В 1835 году по проекту нового министра просвещения графа Уварова был принят новый общий университетский устав, который покончил с остатками университетской автономии. Были уничтожены университетские суды, министр получил право назначать преподавателей по своему усмотрению, университетские советы были подчинены власти попечителей, а студенты попали под контроль университетской полиции и были обязаны носить форму. Та куцая автономия, которой располагали университеты ранее, казалась власти чем-то противоречащим общим принципам государственного устройства. Так, товарищ (заместитель) министра Уварова граф Протасов заявлял, что он не согласен с теми, кто считает, что "лица, составляющие область наук, должны быть изъяты из общих правил и иметь самостоятельность, которая не присвоена даже важнейшим государственным чиновникам в России". Так был испробован второй инструмент, ставивший университеты под власть правительства — мелочный бюрократический контроль, который распространялся на все стороны жизни высших учебных заведений.

Содержание учебных курсов тоже испытало воздействие новых веяний. Было сокращено преподавание такой опасной, с точки зрения Уварова, науки, как философия. Как говорилось в одном из уваровских циркуляров, "наступило время пещись (печься) о том, чтобы чрезмерным стремлением к высшим предметам учения не поколебать некоторым образом порядок гражданских сословий, возбуждая в юных умах порыв к приобретению роскошных знаний, практическое приложение коих впоследствии весьма часто не подтверждается успехом".

Однако со временем власти пришлось "пещись" о том, что знаний, получаемых юношеством, совершенно недостаточно. В 1856 году страна проиграла Крымскую войну Англии и Франции, в которых профессора и студенты пользовались куда большими свободами, чем в России. И вот уже новый министр просвещения Авраам Норов заявлял: "Если враги наши имеют над нами перевес, то единственно силою знания". При Норове продолжал действовать старый уваровский устав, однако ему уже никто не подчинялся. Пришедший на смену Николаю Александр II все никак не мог установить контроль над жаждавшим реформ обществом. Ученый и видный либерал Борис Чичерин вспоминал о тех годах:

"Студенты стали хозяевами университета... По всякому поводу собирались сходки, на которые иногда вызывались ректора и деканы, и те ходили, объяснялись, старались успокоить молодежь. Всякая власть исчезла... Разумеется, об исправном посещении лекций совершенно перестали думать. Вместо того по рукам ходили беспрепятственно в оригинале и в литографированных переводах сочинения Фейербаха, Бюхнера, Молешотта и всякие социалистические издания... Они выдавались за последнее слово науки... Если таковы были порядки в Московском университете, то в Петербургском, подверженном непосредственному влиянию Чернышевского с компаниею, дело обстояло еще несравненно хуже".

Таким образом, даже временное ослабление полицейского контроля над учебными заведениями не приблизило русские университеты к европейскому идеалу, поскольку русские студенты воспользовались внезапной свободой не для того, чтобы получать ранее недоступные им знания, а для того, чтобы не учиться вообще.

В 1863 году на смену недействовавшему уставу 1835 года и водворившейся в университетах анархии пришел новый устав, по которому профессура наконец получила право самостоятельно избирать ректоров, деканов и проректоров, а также присуждать ученые степени. Кроме того, преподавателям значительно повысили зарплаты. Так, в Московском университете годовое содержание ординарного профессора выросло с 1543 руб. в год до 3 тыс. руб., у адъюнкта (современный доцент) — с 786 руб. до 1200 руб., у лектора без степени — с 504 руб. до 1000 руб. и т. д. Казалось, все предпосылки для возникновения университетской корпорации, в которой профессора свободно занимаются наукой и преподаванием, а студенты свободно получают знания, были налицо. Однако сложившийся порядок устраивал только профессуру. Студенты все больше интересовались революцией, а не посещением лекций, так что достичь всеобщей гармонии не удалось и на этот раз.

"Тогда отец встал и дал ему в шею"

С 1870-х годов студенты все чаще оказывались в центре внимания полиции и жандармерии. Университеты уже не были чисто дворянскими — большая часть учащихся происходила из разночинцев, которые, с одной стороны, страдали от бедности, а с другой стороны, усвоив азы наук, были способны задуматься о том, кто в этой их бедности виноват. Профессор философии Петербургского университета Михаил Владиславлев писал:

"Попав в Петербург, такой студент оглушается шумом большого города, его глаза разбегаются на жизнь, которая несется мимо него, он чувствует себя одиноким, разбитым, никому не нужным, даже в университете им никто не интересуется, разве для получения от него денег и исполнения разных формальностей. Между тем крамола ловит его в читальне, в университетском буфете, сначала через местного земляка, с которым он, естественно, желает сблизиться, от которого думает получить совет и практические указания, в публичном сквере, где, уныло слоняясь, так как никаких знакомств нет, он иногда встречается с добрыми людьми, готовыми подслужиться уроками, полезным развивающим чтением и, наконец, знакомством с радетелями о благе народном на особых квартирах с женщинами".

Власть все с большей подозрительностью относилась к учащейся молодежи. После убийства Александра II подозрения перешли в окончательную уверенность в том, что студенчество — это настоящий внутренний враг, с которым надлежит бороться до победного конца. Для таких выводов, безусловно, были серьезные основания, ведь из шести осужденных народовольцев-цареубийц трое — Рысаков, Желябов и Кибальчич — были в прошлом участниками студенческих волнений.

Новый государь Александр III считал, что "кухаркиным детям", то есть разночинцам, в университетах делать нечего. Много позднее его сын Николай II рассказывал своему министру просвещения Петру Ванновскому такой случай: "У моего отца был любимый кучер, которому он помогал воспитывать его детей. Однажды во время прогулки отец спросил его, что сын? А кучер благодарит и говорит, что сын уже в университете. Тогда отец встал и дал ему в шею, выбранив его за то, что не послушался его и не отдал сына в какое-нибудь ремесленное училище".

В 1884 году власть перешла в контрнаступление, заменив либеральный устав 1863 года новым, в котором правительству возвращался контроль над деятельностью университетских советов. Самым интересным новшеством стала система единых государственных экзаменов, которые должны были проводиться государственными комиссиями по единым государственным стандартам. Один из инициаторов этой реформы — консервативный публицист Михаил Катков — так разъяснял суть задуманного государю: "Самая важная часть предполагаемой реформы заключается в положении об экзаменах, которые по проекту должны производиться не преподавателями из лекций, ими читанных, а особыми комиссиями по установленным общим программам, так что экзамены будут служить не только проверкой познаний студентов, но и регулятором лекций их профессоров. Программы государственных экзаменов определят и содержание, и размеры университетских курсов". Цель этих мер была та же, что и раньше,— чтобы студенты и преподаватели поменьше размышляли. Так, в экзаменационных требованиях для юридических факультетов говорилось: "Если серьезный естествоиспытатель не теряет своего времени на бесплодные умствования о происхождении материи, то и в юридической науке не приходится отыскивать начало своего начала, и притом перед слушателями, которые стеклись для приобретения знания". Таким образом, по мысли правительства университеты должны были превратиться во что-то вроде профессиональных училищ. Зато теперь у власти в руках был новый рычаг управления университетами, потому что, устанавливая учебные планы, государство могло контролировать содержание обучения, что должно было поставить преграду на пути распространения крамолы.

"Не принесут той пользы, которую ожидают"

Каким бы реакционером ни слыл Александр III среди либеральной интеллигенции, он так и не решился на шаг, который ему настойчиво предлагал министр просвещения Иван Делянов и обер-прокурор Синода Константин Победоносцев: отдавать студентов, повинных в беспорядках, в солдаты. Такая практика существовала при Николае I, но в те времена "солдатчина" была обычным наказанием для нарушителей общественного порядка. Однако со времен реформ Александра II в России существовала всеобщая воинская повинность, хотя образованные лица, включая студентов, служили меньше остальных — и то если вытянули жребий. Теперь же недисциплинированных студентов предполагалось ссылать в дисциплинарные батальоны. Александр III не утвердил это предложение, решив, что подобные меры "будут недостаточны и не принесут той пользы, которую ожидают". Его сын впоследствии рассудил по-иному.

В 1899 году, когда у власти уже находился Николай II, в Петербурге произошел инцидент, который навсегда рассорил императора со студентами и академическими кругами. 8 февраля, когда студенты как всегда бурно справляли день основания Петербургского университета, полиция проявила неожиданное рвение и разогнала шествие. Вскоре по всей стране вспыхнули студенческие беспорядки. В ответ на полицейские репрессии студенты объявили всероссийскую забастовку, и вскоре занятия бойкотировали порядка 25 тыс. человек. Правительство ответило "Временными правилами об отбывании воинской повинности воспитанниками высших учебных заведений, удаляемых из сих за учинение скопом беспорядков". Как следует из названия документа, лица, отчисленные из университетов за крамолу, теперь подлежали призыву в армию. Военный министр Алексей Куропаткин протестовал, поскольку считал, что "нельзя армию обращать в карательное заведение", но государь был непреклонен. Сама идея "Временных правил" принадлежала слывшему либералом графу Витте, который в то время преследовал собственные аппаратные цели. В ту пору граф конкурировал с группой правительственных консерваторов, среди которых заметную роль играл министр просвещения Николай Боголепов. Теперь же, когда "Временные правила" были приняты, вся ответственность за эту заведомо непопулярную меру падала именно на Боголепова, что в перспективе ослабляло его позиции. Вскоре Боголепову действительно пришлось действовать. 10 января 1901 года он распорядился отчислить и сдать в солдаты 183 студента Киевского университета. Как и следовало ожидать, студенчество ответило новыми массовыми акциями протеста. В итоге правительство пошло на попятную и вернуло призванных студентов в аудитории. Боголепову, правда, это не помогло. Один из 183 реабилитированных студентов по фамилии Карпович, вернувшись из армии, застрелил его.

Так попытка обуздать университеты с помощью карательного призыва в вооруженные силы потерпела крах. В наше время власть действует куда изощреннее. Если при Боголепове армия грозила лишь признанным активистам, то теперь она ждет каждого, кто вылетит из вуза, в чем бы ни была причина его исключения.

После 1917 года новая власть успешно применяла все наработки ненавистного царского режима. В ходу был жесткий идеологический контроль и регулярные чистки преподавательского состава, как во времена Магницкого, полицейский надзор за студентами и профессорами, как при Уварове, и система государственных образовательных программ, как при Победоносцеве. Сталин, закрывая даже коммунистические университеты, говорил, что стране не нужны "всезнайки". В итоге цель оказалась достигнутой, и советские университеты окончательно утратили сходство с тем, что называют университетами во всем мире.

(с) Кирилл Новиков

Журнал "Коммерсантъ Власть"