«Пошел поговорить — и дважды всадил в капитана заточку»

На минувшей неделе Совет Федерации принял закон, сильно осложнивший жизнь ворам в законе и криминальным авторитетам: теперь за один только неформальный статус их могут посадить лет на 8-15. Михаил Орский — в прошлом не последний человек в криминальном мире — один из таких авторитетов. В лихие 90-е он занимался рэкетом, выходил на стрелки с ореховской братвой и скрывался от милиции. Он в полной мере испытал все тяготы жизни за решеткой, среди его знакомых были воры в законе и лидеры преступных группировок. Но сегодня Орский отошел от дел и может не бояться уголовного преследования. В эксклюзивном интервью «Ленте.ру» он рассказал о своем пути русского гангстера.

Свою криминальную карьеру я начал еще в 1979 году, когда впервые пошел на квартирную кражу. В то время я учился на втором курсе журфака МГУ, и меня окружали дети корифеев журналистики. После учебы они шли в рестораны, а в своих гардеробах имели невиданную для меня роскошь — джинсы. Меня же, выходца из профессорской семьи, родители держали в черном теле и давали по 20 копеек на метро. Я мерк на фоне блестящих мажоров и был для них человеком с окраины. На первое преступление меня подтолкнула бунтарская натура и желание изменить ситуацию.

Я занимался спортом и рос крепким парнем, поэтому быстро стал грозой района. Информацию о преступном мире черпал из детективных фильмов, где всегда болел за шпионов и бандитов. Еще одним источником стали блатные песни, которые душевно пел пацан по кличке Лелик — мой единственный знакомый с судимостью, отбывший на «малолетке» срок за хулиганство. Мои криминальные увлечения привели к тому, что мы с моим приятелем Ваней решили «подломить» [вскрыть] пару хат в нашем же районе.

Подельник лучше моего орудовал по слесарной части — ему выпало вскрывать замок. Помню, как замер перед дверью первой квартиры, понимая, что если сделаю шаг — назад дороги не будет, моя жизнь навсегда изменится. Мы ушли с богатой добычей. В эпоху тотального дефицита продать можно было все, что угодно, от книг и ваз до бытовой техники. Любые ценности отрывали с руками, и с наших похождений кутило полдвора. Вскоре за первой квартирной кражей последовала вторая.

Мне было интересно, насколько хорошо работает советская милиция — и вскоре я узнал об этом. Пару месяцев спустя после первой квартирной кражи рядом со мной резко затормозила «Волга», и два сотрудника закинули меня на заднее сиденье. Вскоре я оказался в «Бутырке», где меня ждало большое разочарование. Тюрьма представлялась мне миром жестких паханов, которые тем не менее по-братски меня встретят. Но даже со своими квартирными кражами я был там чуть ли не самым козырным.

В основном со мной сидели тунеядцы, похитители кастрюль, «чердачники» [судимые, высланные из Москвы за 101-й километр, но вернувшиеся и нарушившие паспортный режим] и прочие подобные им личности. Никаких паханов... Суд дал нам с Ваней по 2,5 года — и мы попали на зону. Тамошний уклад жизни удивил меня не меньше, чем контингент «Бутырки». Бал на зоне правили здоровенные активисты-мордовороты [добровольные помощники администрации], ненавидящие москвичей.

В то время у столицы не было своих лагерей, и осужденных москвичей распределяли по всему СССР, в разные республики и области. Зэкам из других городов было попроще: в области все друг друга знали еще с работы или учебы и быстро находили приятелей. Появилось даже понятие «местная зона». Но мне, москвичу, не повезло: на меня постоянно писали кляузы. С тех пор я стал ненавидеть активистов.

Проведя полгода в тюрьме и год в лагере, я попал под «олимпийскую» амнистию 1980 года. Оставшийся год добивал на химическом предприятии в городе Новотроицке (Оренбургская область). По окончании срока в Москве меня не прописали, и я остался на Южном Урале, где провел около десяти лет. Там работала сильнейшая секция карате, и я серьезно занялся борьбой. Со временем старший тренер стал моим сообщником. Используя «куклы» [фальшивые деньги], мы кидали местных барыг, «покупая» у них разные товары, в том числе японскую аппаратуру.

Увы, один из них дал на нас показания ментам — и меня снова задержали. В камере я решил: пан или пропал — и вскрыл вены, чтобы меня отвезли в больницу. В приемном покое притворился еле живым от потери крови, а когда конвой утратил бдительность — сбежал. Так началась моя жизнь профессионального преступника.

В Новотроицке я познакомился с матерым рецидивистом Толей Птенцом. Он был всего на пять лет старше меня, но с его психологией и опытом годился мне в отцы. Помимо «малолетки», он уже дважды отсидел на строгом режиме и научился превосходно «читать» людей. Это вынужденная мера, если хочешь чувствовать себя в безопасности на зоне. Птенец обучал меня «ломке» денег [мошеннический прием, когда покупатель при помощи ловкости рук отдает продавцу меньше денег, чем тот просит]. Мы подходили на рынке к модным торговцам джинсами и изображали из себя недалеких колхозников, которые хотят прикупить пару шмоток.

Допустим, джинсы стоили 200 рублей, а мы брали их за 90 и быстренько скидывали барыге, который толкал их за 160 рублей. Таким образом минут за 20 мы клали себе в карман процент, равный половине среднемесячной зарплаты. К «работе» Птенец подпускал меня постепенно. Это дело тонкое: если фокусам с деньгами за пару часов можно научить кого угодно, то артистизму — нет. Смотреть в глаза потерпевшему, кидая его, и при этом изображать из себя невинность — задача не самая простая. Моя роль была скорее охранно-вспомогательной.

Мы устроили затяжные гастроли по городам Союза: катались по рынкам и иногда воровали. Птенец был человеком властным, но я и сам был прирожденным лидером; и хотя я многому у него научился, со временем у нас появились разногласия. Вскоре я начал «ломать» самостоятельно, но мне были нужны не только деньги: хотелось руководить своей группой. Постепенно вокруг меня собирались люди. С одним парнем по кличке Подлый мы освоили «работу» через «проходняки» — сквозные подъезды.

Выглядело это так: для начала потерпевшим надо было показать какой-нибудь товар. Например, как-то я изображал из себя подставного покупателя, а Подлый — тренера-расхитителя, который получил на складе кроссовки и спортивные костюмы для команды и втихую распродает их. Мы «сняли» на рынке каких-то лохов и довезли до нужного места; по легенде они поехали за товаром вместе со мной. В подъезде при них я доверчиво вручил деньги Подлому, который с ними удалился, а «терпилы» стали меня ругать — мол, зачем сразу отдал.

Минут через пять в коридоре было слышно, как мой подельник здоровался с мифическими соседями. Затем Подлый выходил в домашних тапочках, поедая бутерброд. Всю эту атрибутику мы заранее прятали в подъезде. Мне торжественно вручались кроссовки, лохи отдавали деньги — и Подлый уходил через «проходняк». Все это длилось, пока в Иваново нас не поймал опер с крадеными вещами. Подлый сел, а мне помог соскочить со срока, но через какое-то время я снова попался и получил 2,5 года за мошенничество.

Вообще, по моим наблюдениям, большинство рецидивов случается в первые месяцы, а то и дни, когда в голову вчерашним арестантам бьет внезапная свобода. Особенно часто это происходит под действием алкоголя или наркотиков, но к первому я всегда был равнодушен, а ко второму и вовсе не прикасался. Когда я вышел после срока за мошенничество, на свободе пробыл всего 40 дней, а потом меня опять задержали, на этот раз за старые и новые квартирные кражи.

Помню, когда меня брали в 80-х, я жил в частном секторе Лямбурга [Оренбурга]. На момент ареста я, пританцовывая со сковородкой под песни Токарева, жарил макароны. Внезапно в дом вошел мужчина в костюме и сказал: «Михаил Петрович, сковороду поставьте. Карате демонстрировать не будем?» На улице меня ждали милицейская машина и еще пара сотрудников. Все прошло интеллигентно — никакого орущего ОМОНа и угроз.

Меня обвинили в двух десятках «подломленных» хат. В те годы я записался в секцию туризма и в походах по уральским горам освоил спуск дюльфером, когда сверху крепится страховка, и ты сам себя спускаешь, отталкиваясь ногами от склона. Оказалось, что таким образом можно проникать с крыши на верхние этажи жилых домов, чем я и пользовался.

Под следствием я хорошо осознал, что такое «пресс-хата». Основная цель «прессовщиков» — заставить сознаться подследственных во вменяемых им преступлениях. Некоторых приковывали наручниками и избивали сапогами, а одному парню двое «прессовщиков» сели на голову и ноги и держали. В это время третий жег спину раскаленной кружкой. Мне повезло всего этого избежать — тюремщики побоялись связываться с профессорским сынком.

Со мной решили поступить хитрее. В изоляторе временного содержания (ИВС) ко мне определили стукача. Эта гнилая кумовка ездила мне по ушам, уговаривая сдать подельников, а заодно сообщила, что в оренбургском остроге сейчас находится вор по фамилии Курский, и попросила передать ему привет. Спустя трое суток я отправился в тюрьму. Тогда я был не особо опытен и не удивился совпадению, когда попал в одну камеру с этим самым вором. На самом же деле я оказался в «пресс-хате» — только идеологической, а Курский был вором-самозванцем и агентом оперативной части.

Он страдал туберкулезом и постоянно харкал в баночку. В моменты приступов он начинал взывать к моей «босяцкой» совести: «Мишаня, ты же один из камеры выходишь… Ну договорись там с мусорами, что они тебе там шьют? Возьми пару краженок, ты же видишь, вор без чифира подыхает...» Курский намекал: если я сознаюсь — то смогу рассчитывать на чифир и другие «льготы» от тюремщиков, которыми смогу делиться с ним как со старшим по камере. При всем сострадании к мукам «старого уркагана» сознаваться в кражах я отказывался. Через несколько месяцев я узнал, что он подсадной.

Тогда я нахамил Курскому, а тот сразу маякнул операм, что я перестал воспринимать его как вора. Буквально на следующее утро меня закрыли в карцер; после 20 суток я вернулся в камеру. Теперь самозванец Курский стал называть меня терпигорцем и бродягой, отдавал мне масло и компот. Мы как бы заключили условный пакт о ненападении. Потом был суд, где очаровательная судья приговорила меня к четырем годам. Так я оказался в оренбургском лагере строгого режима ИТУ №8. Зона считалась «черной» [под негласным контролем уголовников] и «пьяной». Те, у кого была возможность, ставили в лагере брагу и варили самогон.

За все время, что я сидел на зоне, там случилось несколько убийств. Одного зэка убили ударом заточкой в сердце, другого парня, что уже вышел и стоял близ ограды, по нелепой случайности застрелил солдат на вышке. Наконец, еще одного заключенного во время бунта достали из канализационного колодца с наполовину отрезанной головой и 27 ножевыми ранениями.

Вообще, в лагерях я наблюдал немало парадоксальных вещей. Например, нигде больше мне не встречалось такого количества взрослых людей, любящих мультики. Сидят битые жизнью мужики, пьют чифир — и тут кто-то выдает: «О, мультфильмы начались!» Все тут же бегут смотреть. Еще заключенные фанатично привязаны к своим матерям, ведь они исправно возят непутевым сыновьям передачи и ездят на свидания. Правда, оказавшись на свободе, бывшие заключенные довольно быстро забывают о сыновней любви.

Зачастую даже самые отпетые бандиты держат при себе иконки. А некоторые арестанты при возможности заводят себе кошек. Так же поступил и я: котенок был черный в белых пятнах и получил кличку Пузырь. С ним мы провели почти весь срок; когда я освободился, забрал Пузыря с собой. В 1988 году я пополнил ряды уральской «отрицаловки» [зэков, отказывающихся идти на любой контакт с тюремной администрацией]. Жить по совести гораздо легче, хоть и пришлось отбыть весь срок от звонка до звонка. Зато на «шнырях» администрации я оторвался по полной программе. Мы называли их козлами, но колотил я их как собак — с полным осознанием своей правоты. Ведь таким образом мы наказывали предателей.

Случались на зоне и любопытные знакомства. Так, во время отсидки я закорешился с хорошим парнем по кличке Бубль, который стал мне лагерным «сыном», а через год к нам пришел первый рэкетир. Вся зона бегала на него смотреть. Никто толком не знал, что с ним делать и как относиться. По факту же это был обычный парень, но сильный духом. Он не поладил со своим отрядником, и за два дня до свидания с женой опер лишил его встречи. Рэкетир пошел поговорить и дважды всадил в капитана заточку. Мент выжил. Его коллеги били парня несколько дней подряд, а тот терпел.

Больше всего на меня повлиял арестант с погонялом Плюс. Тихий и спокойный, он обладал удивительной особенностью: если несколько человек сидели друг напротив друга за столом, мой знакомый мог сказать фразу так, чтобы его услышали только определенные личности. Думаю, это тоже результат камерной системы. До его прихода обстановка в «отрицаловке» была нестабильная и суетливая, но Плюс быстро навел порядок. Он взял на карандаш все прибыльные точки в лагере, в первую очередь сувенирщиков, которые резали из дерева посуду, шахматы, шкатулки и прочее.

В наши с Бублем задачи входила встреча московских этапов, и если среди зэков попадались рукодельники, мы тут же направляли их деятельность в нужное русло. Допустим, им по силам было сделать десять поделок в месяц, из них семь они оставляли себе, а три скидывали в общак. Вещицы, как правило, шли на подкуп шоферам, которые могли что-то завезти, и мусорам, закрывающим за них глаза на наши вольности. С этими установками я и освободился в 1990 году. На воле действовали коммерсанты, но для меня они были все равно что лагерные сувенирщики, которые обязаны были скидываться.

Так я и пришел к рэкету. При этом часть полученного оставлял себе, часть отвозил ребятам в тюрьмы. В Москве меня не было около 11 лет, не считая визитов на три-четыре дня между отсидками, — само собой, за это время я не успевал толком узнать город. Когда я вернулся в 1990 году, некоторые вещи меня выводили из себя. Например, по утрам возле каждого магазина с алкоголем собиралась орава ублюдков, которые раскидывали стариков, вламывались в магазин после открытия и закупали спиртное пакетами. Потом эти мордовороты приезжали к метро «Речной вокзал» и выставляли товар с наценкой. Естественно, это были мои клиенты.

Вообще, о появлении рэкета и группировок я узнал еще в лагере. Мне казалось, что некоторые мои знакомые из уличной шпаны могут двигаться в этом направлении, но я ошибся. Все они в лучшем случае погрязли в бытовухе и семейной жизни, в худшем — спились. Рассчитывать было не на кого, так что я решил подождать и спокойно осмотреться. Через пару месяцев после освобождения я попал в спортивный зал, где тренировались кикбоксеры; к залу имела какое-то отношение Таганская организованная преступная группировка (ОПГ). Однажды, когда я молотил грушу, мне помог поправить удар незнакомый парень. После тренировки приятель объяснил мне, что это был Коля Бес [Николай Постнов] — лидер Таганской ОПГ и один из самых влиятельных бандитов Москвы.

Меня удивило и порадовало полное отсутствие в нем пафоса: мы и тогда, и несколько лет спустя легко находили общий язык. Вскоре через спортзал кикбоксеров меня устроили ночным сторожем в физкультурно-оздоровительный комплекс (ФОК), где в течение года я занимался спортом, плавал в бассейне, парился в бане, да еще и деньги за это получал! В мои смены туда заглядывали участники Чеченской ОПГ. Не могу сказать о них ничего плохого, но постепенно нам стало тесно в одной берлоге — и я покинул ФОК.

В конце 1990 года началась «раздача слонов»: ОПГ делили сферы влияния в Москве. Я сразу это не понял и посчитал, что опоздал, и вся столица уже поделена. Даже родной район у Речного вокзала оказался окружен со всех сторон: с области — Долгопрудненской, Лобненской, Химкинской и Зеленоградской ОПГ. На самом вокзале обосновались «чехи» [представители Чеченской ОПГ] и красноярские бандиты, а со стороны Москвы к нему примыкала зона влияния Коптевской ОПГ.

В 1991 освободился Бубль — и, пораскинув мозгами, мы решили сколотить небольшую гоп-компанию и отправиться в Калининград. Там располагался крупный морской порт, а значит, моряки с валютой и товарами на продажу. Местный рынок оказался абсолютно непуганым, а тюремный срок не сказался на ловкости наших рук. Команда быстро распалась, но у нас с Бублем все шло ровно. Вдохновленные успехом, мы решили все же попытать счастья в столице.

По возвращении мой подельник вспомнил, что его мать общается с одним старым уркаганом [уголовником]. Он назначил нам встречу в ресторане «Фиалка» на территории парка «Сокольники». То было легендарное место, где собирался весь цвет старого преступного мира Москвы: воры в законе Владимир Савоськин (Савоська), Вячеслав Слатин (Ростик), Юрий Алексеев (Горбатый), Александр Прокофьев (Саша Шорин), Шакро Какачия (Шакро Старый) и другие. Там же мы познакомились со старым карманником Борей Жидом, который дал совет: «Для того чтобы начать двигаться в Москве, нужно общаться с достойными людьми. Вы можете общаться с нами». Решили: так тому и быть.

С тех пор все и закрутилось. В то время воры в законе вышли из подполья и заняли место, подобающее их влиянию. Они сменили китайские куртки на дорогие костюмы, а с трамваев пересели на мерседесы. Я за них радовался: мои знакомые были глубоко порядочными людьми со своими принципами, но большую часть жизни провели в тюрьмах. Теперь у них появилась возможность пожить как следует. Постепенно дерзкий молодняк тоже потянулся к ворам, а «Фиалка» стала местом, куда приезжали ходоки со всей России — за советом и справедливостью.

В начале 90-х в России появилось множество знахарей, колдунов, гадалок и прочих шарлатанов, с которых можно было нормально получать. Как-то я попал на выступление к «матушке» Дарье; вход был свободным, но публика пришла на удивление приличная. После первых сеансов с «матушкой» все стало ясно, а в фойе кинотеатра, где она выступала, несколько аферистов развернули бойкую торговлю приворотами, заговорами и прочей мишурой. Увидев это, я предложил своим амбалам стрясти с администратора денег. К слову, та же участь постигала таксистов, дежуривших у метро.

Из знаменательных событий тех лет запомнился случай: ко мне прибежал друг и сказал, что до него докопались какие-то типы. Мы пошли разбираться в местную пивнуху; там один из троих бандюков в кожаных куртках приставил мне ко лбу ствол. Выглядели они крепко — и, оценив ситуацию, я попросил нас отпустить. В ответ услышал: «Лечь на землю, мразь!» Под ногами было грязно, и ложиться туда я не собирался. Я выхватил газовый баллончик и пустил струю в рожу одному из гадов, а второму врезал по лицу. Третий выстрелил в меня из газового пистолета; в ответ я стал кидать в него пивные кружки.

В итоге нам с товарищем пришлось спасаться бегством. Один из отморозков догнал меня, и я пырнул его ножом в бочину. Лишь потом я узнал, что это был мент. Тогда я решил залечь на дно, но пока собирал вещи, нагрянули коллеги пострадавшего. Пришлось выпрыгивать в окно со второго этажа. Я бежал, а вслед гремели выстрелы. Закончилось тем, что меня схватили и поволокли к дому, попутно избивая. После этого дни для меня потеряли счет. Сначала избивали те, кто участвовал в захвате, потом дежурная смена, а потом — бойцы ОМОН (оказалось, порезанный мной мент — инструктор по рукопашному бою в этой чудной структуре).

Положение спас бывший муж моей сестры и по совместительству адвокат, нагрянувший на третий день в отделение. Каким-то чудом меня отпустили. Как ни странно, с тем, кого я пырнул, мы в дальнейшем неплохо поладили. Я слышал, что на пьянках, когда все начинают хвастать своими подвигами, раненный мной инструктор ОМОН задирал рубашку и показывал шрам, при этом гордо произнося мою фамилию.

...В начале 1993 года мы расстались с Бублем. Ему надоели дисциплина и трезвость, которые я пропагандировал. На тот момент мы входили в Сокольническую ОПГ, которой рулил авторитет Каленый. Он был осторожным и обладал буквально звериным чутьем. Во главу угла Каленый ставил компромиссы, предпочитая их открытому конфликту. Думаю, именно поэтому в его группировке за годы существования не появилось ни одного «криминального» трупа. Конечно, иногда появлялись желающие отстранить его от руководства группировкой, но это был путь в никуда, ведь в советчиках у Каленого ходил авторитетный вор в законе — старик Савоська.

А вот я частенько попадал в переделки. Как-то году в 1994-м я праздновал в ресторане день рождения кого-то из Сирот — это семейство входило в звено одного сокольнического авторитета. Мы засиделись далеко за полночь, и в какой-то момент все начали разъезжаться. Остались только младший из Сирот по кличке Базин, да я с водителем. Тут в ресторан вошли два крепких парня; одного, по кличке Самосвал, я знал поверхностно. За столом у него начался конфликт с Сиротой. Я попытался помирить оппонентов, но был грубо послан Самосвалом.

Сработал лагерный рефлекс — я ему врезал. В голове мелькнуло, что сейчас он ударит в ответ, и я соберу собой всю мебель в ресторане. С перепугу схватил нож и начал шинковать бандита; в итоге нанес 19 ножевых ранений и остановился, лишь когда тот распластался в луже крови. Его спутник сказал: «Посмотрим, что на это скажут измайловские». Каленый был в ярости — ведь Измайловская ОПГ граничила с Сокольниками и считались одной из сильнейших в Москве. В итоге конфликт разрешился: как выяснилось, Самосвал не имел к измайловским никакого отношения. А позже при личной встрече он даже поблагодарил, что я не стал его добивать.

Позднее я узнал, что хоть Каленый и орал на меня временами, но когда прибегали жаловаться, говорил: «Что вы бегаете! Вот Орский — берет и режет, если его касаются!» Однако разногласия нарастали — и нам пришлось расстаться, сохранив тем не менее дружеские отношения.

Из лидеров преступного мира, с которыми я встречался за свою карьеру, очень хорошее впечатление на меня произвел Бобон [Владислав Ваннер] — лидер Бауманской ОПГ. А началось с того, что у нас по району начали двигаться [заниматься преступной деятельностью] два брата-культуриста. Я возмутился, но мне передали, что они от Бобона.

Встретиться с ним мы решили на «Белорусской». Бобон подъехал на шикарном белом «линкольне»; на нем был синий блейзер с золотистыми пуговицами. Разница между нами сразу бросалась в глаза, но Бобон оказался парнем доброжелательным и адекватным. Сказал, мол, понимаю твое возмущение, но ты посмотри, какие эти качки здоровые. Мы их пнем, а они в ОМОН пойдут, кости ломать. Пусть лучше на нас работают. Потом мы еще несколько раз встречались, неизвестно, как могли бы сложиться наши отношения, если бы он 17 января 1994 года не был убит киллером Курганской ОПГ Александром Солоником (Саша Македонский). Знал я и лидера Тушинской ОПГ — Сашу Племянника. Его группировка была не особо раскрученной, но на самом деле серьезной.

Интересная история вышла с Ореховской ОПГ. В основном я слышал о них только из газет: там писали, что это настоящие отморозки и людоеды, перебившие кучу народа. Как я понимаю, все это началось после убийства Сильвестра [авторитет Сергей Тимофеев, погиб 13 сентября 1994 года при взрыве бомбы]. До этого Ореховская ОПГ была жесткой организацией, но вполне вменяемой. Как-то знакомый Бубля пожаловался, что его сестра пошла устраиваться на работу, а хозяин мебельного магазина пригласил ее в кабинет выпить шампанского, после чего запер и не отпускал.

Изнасилования не было, но вырваться ей удалось только утром. Тогда они с Бублем поехали и вломили этому директору, забрав с собой три тысячи долларов и потребовав еще. После этого Бублю забили стрелку ореховские, которые крышевали этот магазин. В «Фиалке» пояснили, что мы неправы, ведь мы не сутенеры, чтобы влезать в такие дела, а тем более брать деньги. К слову, в криминальной среде считается позорным крышевать проституток и торговать наркотиками. Последнее — так вообще прерогатива ментов. Конечно, на стрелку с ореховскими Бубля я одного отпустить не мог. Наши оппоненты спокойно нас выслушали и, узнав, что мы признаем свою вину, отпустили с миром. Даже три тысячи долларов требовать не стали.

Оглядываясь на все эти истории сейчас, я понимаю, что выжил чудом, хотя никогда не боялся смерти. В «профессии» я пробыл без малого 40 лет. В нулевые начал работать самостоятельно, возглавив отдельную бригаду, но к 2016 году ощутил, что зашел в тупик. Все те, кого я знал молодыми, повзрослели: сейчас мне 58, а им — 35-40 лет. Мне стало некого и нечему учить.

К тому же как лидер я всегда чувствовал ответственность за каждого в своей бригаде. Но настало такое время, когда я сам не знал, куда идти и как двигаться. Сегодня организованная преступность и рэкет себя исчерпали. Даже воровать стало практически невозможно со всеми этими камерами видеонаблюдения и сигнализациями. Но нет худа без добра: я встретил потрясающую девушку Мариэль, на которой женился, и сейчас очень счастлив. Уже года два как я окончательно завязал с преступным прошлым и сказал парням: «Дальше плывите без меня».