Яка чудова українська мова или Почему я говорю по-русски

Мовный террор – а именно грубое, примитивное и по-хамски напыщенное насаждение «мовы» годами велось в системе среднего образования. Обычный школьный учитель, вчерашний партийный активист и пропагандистский работник, надев шаровары, и превратившись в пламенного борца за «украинскую идентичность», сделал для установления мовной диктатуры в стране больше, чем все реакционные политики вместе взятые. Уже третье десятилетие подряд с маниакальным упорством идет насаждение мовы на фоне вытеснения и попирания русского языка.

Хочу мысленно перенестись на 20 с лишним лет назад, и поделиться воспоминаниями на тему мовного террора в обычной постсоветской средней школе начала 90-х годов. До сих пор я испытываю всю палитру омерзения, когда вспоминаю о том, каким было мое первое столкновение с действительностью, в которой украинская мова предстала инструментом самого отъявленного террора. Обычно я предпочитаю не ворошить в памяти то, что имеет неприятный характер. Делать это, все равно, что раскапывать старые могилы, вытаскивая наружу полуистлевшие зловонные останки. Они насквозь пронизаны плесенью, разваливаются по частям, и смрад разносится из распотрошенной могилы. Очутившись на поверхности, останки ничего не вызывают кроме отвращения и тошноты. С воспоминаниями примерно также. А зачем собственно говорить и писать на эту избитую языковую тему? Быть может потому, что то, о чем пойдет речь дальше, никуда не делось, и продолжает свое инфернальное существование, отравляя окружающее пространство…

Я из того поколения, которое первым угодило под каток украинизации 90-х, проводимой в средних учебных учреждениях. Мы, ровесники Перестройки пошли в 1-й класс осенью 1991 года, когда Украина заявила о своей «независимости», и не зная, что с этой независимостью делать, перво-наперво принялась в авральном порядке переводить школы на украинский язык обучения. Уже за год, к 1992 на окраине Киева, где жила наша семья, на весь район осталась одна единственная школа с русским языком преподавания. Находилась она довольно далеко от дома, но родители перевели меня туда, понимая, что из обучения на чужом для меня украинском языке, все равно ничего хорошего не выйдет. Но как оказалось впоследствии, мовный террор там был еще сильнее, чем в других средне-образовательных учреждениях с украинским языком преподавания. К слову говоря, школа на Украине с момента «независимости» призвана не давать знания, а прививать русофобию и оголтелый национализм.

Там было все, и доходящее до идиотизма насаждение «українських традицій», и возведение в культ архаики вместе с сельской отсталостью, подавление личности и поощрение однобокого мышления. Уже тогда запрещалось иметь мнение идущее вразрез с общепринятым по вопросам языка и украинской национальной принадлежности, в которую почему-то записывали всех без разбора. Не восхищаться мовой, без трепета смотреть на портрет Кобзаря, или монотонно, без восторга читать его «творы» — было недопустимо.

Именно там, в русской школе, где русский язык преподавался один раз в неделю, а на «мову» было выделено аж три дня, и два дня на украинскую литературу, мы впервые узнали, что язык, на котором говорим мы и наши родители – это какая-то «псяча мова». Так из раза в раз называла его учительница украинского языка – Оксана Ивановна. Мне в 8-9 лет это было непонятно, ведь пес – хорошее и доброе животное, почему это русский язык вдруг называют «псячим», произнося при этом с такой брезгливой интонацией? И однажды эта учительница объяснила, какое отношение к любимым мною псам имеет русский язык:

- Бо кацапи не розмовляють, а лають одне на одного, наче собаки. М’яко розмовляти вони не вміють. Кацапська мова лайлива та жорстка, годиться тільки щоб віддавати накази зекам на лісоповалі.

Впрочем, кто такие «зэки» и что такое «лесоповал», мы тогда тоже не знали.

Примечательно то, что Оксана Ивановна не была западенкой, происходила родом из какого-то глухого села Черниговской области, в ее шкафу не пылился отцовский флаг УПА, пропитанный запахами мочи из галицких схронов, она не восхваляла Бандеру, в начале 90-х это еще не было в тренде среди националистов. Но преклонялась перед «гением» великого «державника» — Мазепы, его портрет висел на почетном месте в кабинете мовы рядом с портретом Шевченко. Около 30 лет она проработала в одной из средних школ спального района Киева. Бывшая комсомольская и партийная активистка, верная «делу Ленина», до того самого момента, пока это дело не потерпело крах, и наружу не вылезло прятавшееся десятилетиями свиноподобное националистическое нутро.

Полная, до скрипа в паркете с трудом переваливающая на неровных ногах массу своего немолодого тела, внешне она больше напоминала продавщицу деревенского «сильпо», или доярку-ударницу из колхоза «Червона зірка». В ее телодвижениях, походке, поворотах головы, тяжелом взгляде исподлобья, в крохотных пристальных глазах-угольках, в резком переходящем на визг голосе, во всем сквозила та неистребимая порода плебея, которого непонятно зачем выучили грамоте и обязали учить грамоте других. Есть люди, генетически предназначенные и непредназначенные для определенных видов деятельности. И очень жаль, когда человек, природой задуманный как отменный «скотар» или «хлібороб» вдруг становится учителем.

«Псяча мова», «тупікова мова», «мова недоумків та дикунів», «мова катів українського народу», — те немногие эпитеты, которые она отвешивала в адрес русского языка.

- Вам подобається бути мовними байструками? Ви байструки, бо відцурались українського слова. Якщо ваші батьки цього не розуміють, і не привчають вас говорити українською, то я вас запевняю, ви нікуди на поріг не зайдете без знання мови. Без мови ви ніхто і звати вас ніяк — любила повторять Оксана Ивановна.

- Ви повинні дома з батьками розмовляти українською, щоб вони також переходили на рідну мову — наставляла она.

Один из ее излюбленных неоднократно повторяемых перлов, которому бы позавидовала даже одиозная Фарион, звучал так:

- Коли людина не може вчити мову – вона недоумок, тоді її треба помістити у спеціальний заклад, а коли людина не хоче вчити мову – вона не має права на існування в нашій країні, її треба у будь-який спосіб видавити геть з України, як гнійний пухир.

- Якщо ти не будеш знати мови, тобі тут не місце, забирай манатки та їдь з України — сказала она мне однажды, и из глаз ее посыпались гневные молнии. Больше всего на тот момент меня поражало, с какой ненавистью она смотрела на нас, детей из русскоязычных семей, плохо знающих «мову» и не особо стремящихся к ее познанию, а таковых было подавляющее большинство. Это была какая-то запредельная и неподдающаяся здравому смыслу ненависть, сродни той, что проистекает из представления одной нации о собственном «неоспоримом превосходстве» над другими. Наверное, такими же глазами смотрели немецкие надзирательницы на «расово неполноценных» детей перед отправкой их в газовую камеру. Ничего не меняется на земле, и фашизм, одетый в шаровары и вышиванку не становится от этого менее мерзким, чем фашизм в черном мундире и со свастикой на рукаве…

Именно с тех лет у меня выработалось четкое неприятие любого давления, диктата, навязывания. Отчасти это послужило формированию моих взглядов. Неприятие любого ущемления прав и свобод. Неприятие столь острое, что не оставило за собой никаких «но». Свобода мировоззренческая, в том числе свобода выбора языка, равно как и прочие гражданские свободы – является для меня наивысшей ценностью, нивелирующей все остальные аспекты. И грош цена государству, в котором ущемлены права личности, где попираются свободы во имя «всеобщего блага» и «светлого будущего».

…Українська мова. Что при этом словосочетании приходит на ум? Колядки, щедривки, народные песни, лирика Тараса. Культурный багаж мовы, оформившийся начиная с XIX века столь небогат, что говорить о нем всерьез не приходится. За украинским языком только «творчість Тараса». Уберите Тараса из украинской литературы, и не станет самой украинской литературы. В этом отношении Шевченко действительно предстоит столпом украинской словесности, чем во многом объясняется и его почитание, и его гениальность.

«Ой, яка чудова українська мова» — эта фраза из творчества одного украинского писателя появилась на доске в кабинете мовы в какую-то из памятных дат. Был это день памяти Шевченко, или день мовы, или еще какой вышиваночный праздник, я не помню. Один шутник из класса, дождавшись пока учительница отлучилась, переправил в слове «чудова» буквы «ч» на «х» и «д» на «й», в результате получилось: «Ой, яка х…йова українська мова». Взбешенная учительница, увидев такое надругательство, заставила весь класс остаться после уроков и учить наизусть здоровенный стих Шевченко, за что в итоге практически всем выставила «неудовлетворительно». Наказание стихами великого Кобзаря было обычной практикой. Нас заставляли до умопомрачения выучивать длинные поэмы Тараса. Наказывались как отдельные учащиеся, так и весь класс за малейшее «преступление», особенно за неточное на ее взгляд произношение и употребление «русизмов». Поэтому на ее уроках все старались вести себя тихо, только бы снова не пришлось учить очередной стих великого поэта, от которого, чего греха таить, многих уже прилично тошнило.

Для меня как человека из русскоязычной среды все это, конечно, было дико. В нашей домашней, далеко не бедной библиотеке, не было ни одной книги на украинском языке, зато была практически вся русская классика и кое-что из зарубежной. В те далекие годы, в 90-е наша семья надеялась, что произошедшее со страной – временно, и что вся эта украинская истерия, или как тогда называли – «руховщина» и «самостийничество», скоро закончится. Тогда и предположить не могли, что спустя 20 с небольшим лет эта страна станет чужой и враждебной для таких как мы.

На уроках «украинознавства» Оксана Ивановна любила читать нам жуткие истории о Голодоморе. Неизвестно, откуда она их брала, то ли сочиняла сама, то ли они были «спущены по разнарядке» для обработки наших неокрепших умов. Прочтение занимало ровно 45 минут, на следующий раз мы обязаны были пересказать услышанное. Но это были настолько леденящие душу рассказы, что от них становилось не по себе. Больше всего запомнилось описание, как доведенные до отчаянья голодом жители украинского села: «викопували мертвяків з землі та їли їх».

Читала она вдохновенно, даже артистично, выдерживая паузы и делая усиления интонации на ключевых моментах. Богатое воображение так и рисовало мне, будто бы эта немолодая, тучной комплекции учительница идет на кладбище с лопатой, разгребает свежий невысокий холмик, вытаскивает оттуда труп, взваливает его на свои нехилые «девичьи плечи», и несет в хату. А в хате, небрежно швырнув «тушу» на лавку, говорит домочадцам:

- Зараз любі діточки, я вам насмажу котлеток. Бачте якого мертвяка надибала. От я його пошинкую, на тиждень нам м’яса вистачить.

Людоедские истории про Голодомор и другие подобные рассказы из серии «героїчної боротьби за волю та незалежність України» вызывали отвращение, настолько грубо-натуралистично они были написаны.

«Яка чудова українська мова». Така чудова, что на протяжении всей мовной каторги, иначе я не могу назвать то, что происходило в средней школе на протяжении 10 лет, постоянно хотелось залепить уши жвачкой, только бы не слышать этого «соловьиного» треньканья. Правда, впоследствии мова действительно пригодилась мне при получении высшего образования и ученой степени, но ни интереса, ни почитания, ни тем более любви к ней у меня не возникло. Мова так и осталась чем-то чуждым, навязанным, и непонятным, хотя я на данный момент знаю ее лучше многих этнических носителей. Украинизаторы никак не хотят принять одну простую вещь: невозможно насильно заставить полюбить украинскую мову. Никогда не станет родным то, что родным не является.

Мова всегда была языком села, диалектом украинских селян. И защитникам соловьиной, вместо того, чтобы вводить репрессивные законы против русскоязычных, стоило бы начать именно с возрождения села, как среды, в которой мова способна культивироваться и развиваться. Но украинское село разрушено, сельское хозяйство в упадке. Городу мова не нужна, он тяготит к русскому и английскому языкам. Насильственная «мовнизация» города столь же абсурдна, как и русификация украинского села.

Навязывание мовы с упорством маньяка-садиста объяснялось очень просто. Оксана Ивановна была на особом счету у дирекции и ей позволялось больше чем остальным учителям, если не сказать – все. Для тех учащихся, кто по ее мнению недостаточно знал мову, она создавала невыносимые условия. В итоге родителям приходилось заглаживать конфликт в виде денежных подношений, а на тот момент (90-е однако), это были долларовые подношения в конвертиках.

Наши родители даже не думали жаловаться на сьехавшую с катушек учительницу. Происходящее они воспринимали как должное и молча несли деньги, когда любимому чаду грозила неудовлетворительная оценка за четверть. Все знали о мовном терроре, но никого не возмутили фашистские эпитеты в адрес русского языка, никто не пошел жаловаться на хамоватую, зарвавшуюся националистку. До какой степени плебейства и духовной низости надо было дойти, чтобы подобное терпеть, но они терпели. Старшие молчали и к этому молчанию приучали нас. А ведь таких школ и таких «учительниц» были тысячи в 5-и миллионном Киеве и десятки тысяч по всей Украине.

Спустя 20 с лишним лет я понимаю, откуда на Украине взялась и оголтелая русофобия и мовный террор в его современном исполнении и бандеровщина. У всего этого уже была почва, обильно унавоженная еще в 90-е годы подобными «учителями». Но не было никого, кто дал бы по губам хамью, изрыгающему словесную мерзость в адрес русского языка и культуры. Представим «эффект бабочки», применительно к нашей теме. Если бы в те годы кто-то осадил учительницу-русофобку, то сегодня не было бы Фарион с Тягнибоком, не было бы мовного террора, карательных батальонов, конфликта на востоке страны, тысяч жертв, как и не было бы самого майдана с его антирусской и антиславянской направленностью, повлекшего за собой развал страны. Нужно было просто вовремя заткнуть рот паре-тройке зарвавшихся националистических хамов, подавить плесень национализма еще когда она только выползала из партийных кабинетов, наспех перекрасившись в желто-блакитные тона.

Нас выращивали ублюдками, которые должны ненавидеть все русское, чья цель существования в распространении и преумножении этой ненависти. Надо отдать должное «мовным комиссарам», им это в какой-то степени удалось. Целое поколение выросло с дырами в головах. Те, кого насильно заставили проглотить ядовитую таблетку национализма, воспитали на ущербных украиноцентристских установках, понудили принять молчаливое скотство и соглашательство старших за норму поведения, сами по себе ни в чем не виноваты, но они являются прямым и логическим продолжением вложенной в них программы.

Сегодня украинская мова превращена в инструмент насилия одних над другими. Быть украинским патриотом и мовным поборником, значит иметь индульгенцию на любое преступление против кого угодно, кто назначен «врагом Украины». Как показывает практика, угрозы радикалов в адрес русскоязычных граждан, это не пустые слова. Начавшаяся пугающая тенденция не оставляет возможности усомниться в том, что дорвавшиеся до власти националисты пойдут до конца, чтобы осуществить свои бредовые человеконенавистнические идеи. Наступают тяжелые времена, и вопрос сохранения русскоязычными своей идентичности встает все более остро. Да, в случае реальной угрозы, мало у кого хватит мужества заявить перед озверелой толпой: «я говорю по-русски». Далеко не каждый способен противостоять гнету общественного мнения и репрессивному государственному аппарату. Будут тысячи тех, кто готов пожертвовать собственной русской самоидентификацией ради «чечевичной похлебки».

Но даже если в обществе сохранится хотя бы 1% здравомыслящих, тех, кто способен выйти и твердо заявить: «я говорю по-русски», наплевав на возможные проблемы на работе, трудности, штрафы, обструкцию со стороны окружающих, угрозы и оскорбления, потуги националистов потерпят крах, как закономерно терпит крах любая тоталитарная система.

Три слова: «я говорю по-русски». Этого, безусловно, мало для борьбы, настоящая борьба за политические и социальные свободы требует куда большей самоотдачи и самопожертвования, но в то же время и много, чтобы остаться стоять на своем. А после, пусть хоть земля под ногами треснет. Иначе нам их не победить. Позволив им отобрать у нас право разговаривать на родном языке, мы превратимся в тех самых безродных ублюдков, у которых нет будущего, и кому вместо памяти уготовано лишь презрение потомков.