Лютая смерть «бунтовщика и самозванца»

Скорбный путь

Преданный своими же сподвижниками Пугачев был арестован 8 сентября 1774 года, а 15 сентября доставлен в Яицкий городок. 1 октября под конвоем команды во главе с прославленным полководцем Александром Суворовым смутьян был доставлен в Симбирск, где его допрашивали с пристрастием. Но, по свидетельству генерала Павла Потемкина, главного следователя по делу Пугачева, за 5 дней допросов от главного бунтовщика так и не удалось получить необходимых показаний и полного раскаяния.

Как сообщает очевидец этих событий, философ и ученый Андрей Болотов, вид и образ Пугачева оказались совсем несоответствующими таким деяниям, какие производил сей изверг:

«Он походил не столько на зверообразного какого-нибудь лютого разбойника, сколько на какого-либо маркитантишка или харчевника плюгавого. Бородка небольшая, волосы всклокоченные и весь вид, ничего не значащий и столь мало похожий на покойного императора Петра Третьего, которого случилось мне так много раз и так близко видать, что я, смотря на него, сам себе несколько раз в мыслях говорил: «Боже мой! до какого ослепления могла дойтить наша глупая и легковерная чернь, и как можно было сквернавца сего почесть Петром Третьим!»».

12 октября конвой, сопровождавший арестованного Пугачева, выехал из Симбирска. Опасного арестанта сопровождали 10 офицеров, 40 гренадеров, 40 яицких казаков. От станции до станции их сопровождали посменно по 2 роты пехоты с 2-мя пушками. Прежде чем попасть в Москву, конвой проследовал через Алатырь, Арзамас, Муром, Владимир. 3 ноября Пугачева доставили в село Ивановское, расположенное в 29 верстах от Москвы по Владимирской дороге. Здесь к конвою присоединилась команда полицейских гусар, и 4 ноября заключенный был доставлен в Москву. По словам очевидцев, Пугачев сидел, скованный по рукам и ногам, внутри железной клетки на высокой повозке. От Рогожской заставы до Красной площади все улицы заполнили толпы народа. Дворяне, офицеры, духовенство, все богатые люди ликовали. Простой народ молча смотрел на «государя», своего заступника, скованного кандалами.

В тот же день Екатерина II написала Вольтеру:

«Он (Пугачев) не умеет ни читать, ни писать, но это человек чрезвычайно смелый и решительный… Надежда, которую он осмеливается питать, - это то, что я могу его помиловать, так как, по его словам, он храбр и может своими будущими услугами загладить свои прежние злодейства. Если бы он оскорбил только меня, то его рассуждение было бы справедливо и я бы простила его, но это дело не мое личное, а касается всей империи, которая имеет свои законы».
Накануне сенатор Петр Вяземский писал:

«Завтрашний день привезут к нам в Москву злодея Пугачева. И я думаю, что зрителей будет великое множество, а особливо — барынь, ибо я сегодня слышал, что везде по улицам ищут окошечка, откуда бы посмотреть».

Казнь

«Емельку Пугачева четвертовать, голову воткнуть на кол, части тела разнести по четырем частям города и положить на колеса, а после на тех местах сжечь»,
– определил суд, заседавший в московском Кремлевском дворце под новый, 1775 год. Казнь была назначена на 10 января.

В этот день рано утром в камеру Пугачева, которая находилась в помещении Монетного двора, явился протопоп Казанского собора Феодор и причастил заключенного. Конвойные вывели закованного в кандалы Пугачева во двор, а затем посадили в сани с высоким помостом. На задней скамье расположился начальник конвоя, а напротив – два священника, которые по пути к месту казни должны были увещевать Пугачева к раскаянию. Народ стал собираться на Болотной площади уже на рассвете. Эшафот был загодя оцеплен полицейскими частями, а также присланными в подкрепление гарнизонными пехотными полками. Войска с трудом сдерживали напор толпы: день был людный, субботний. Любопытствующие заполонили всю площадь, окрестные улицы и переулки и даже Большой Каменный мост. Особо рисковые забрались на крыши домов и кровли церквей.

«Дворян и господ пропускали всех без остановки, и как их [дворян] набралось тут превеликое множество, то, судя по тому, что Пугачев наиболее против их восставал, то и можно было происшествие и зрелище тогдашнее почесть и назвать истинным торжеством дворян над сим общим их врагом и злодеем», - сообщает Андрей Болотов.

Когда караван саней с конвоем проехал Воскресенский мост через Неглинную (район современной Манежной площади у Иверских ворот), Пугачев встал и принялся кланяться, прощаясь с народом. На Болотной у эшафота сани остановились, и конвойные повели Пугачева вместе с его соратником Афанасием Перфильевым на помост. Следом по лесенке на помост поднялись священники, палачи, судейские чиновники и приставы.

В этот же день на Болотной площади вместе с Пугачевым был четвертован Перфильев, а еще трое - Шигаев, Подуров и Торнов – повешены, остальные подвергнуты экзекуции.

Вот как описывает казнь «бунтовщика и самозванца» поэт Иван Дмитриев: долгое чтение приговора Пугачев слушал «почти в онемении и сам вне себя и только что крестился и молился». Затем священник благословил осужденного и произнес слова увещевания. Вот тут-то Пугачев и произнес свои последние слова: «Прости, народ православный…». При этом он крестился и клал земные поклоны, оборотясь к Кремлевским соборам. Затем палачи сняли с Пугачева кандалы и бросились его раздевать: «сорвали белый тулуп; стали раздирать рукава шелкового малинового полукафтана». Дальнейшее произошло очень быстро: Пугачев «всплеснул рукавами, опрокинулся навзничь, и вмиг окровавленная голова уже висела в воздухе; палач взмахнул ее за волосы». Однако более наблюдательный Андрей Болотов заметил в процедуре казни нечто странное: «вместо того, чтоб в силу сентенции, наперед его четвертовать и отрубить ему руки и ноги, палач вдруг отрубил ему голову».

Александр Пушкин в своей «Истории Пугачева» объясняет причину изменения процедуры четвертования тем, что «палач имел тайное повеление сократить мучения преступников». Повеление это исходило от самой Екатерины II. По крайней мере, об этом она писала князю Волконскому:

«Пожалуй, помогайте всем внушить умеренность как в числе, так и в казни преступников. Противное человеколюбию моему прискорбно будет. Недолжно быть лихим для того, что с варварами дело имеем».
А конкретное предписание Екатерины – секретным образом и лишь на словах – было передано палачу через московского обер-полицмейстера Николая Архарова: сначала отрубить Пугачеву голову и лишь после этого – руки и ноги. При этом строжайше запрещалось упоминать, что это «человеколюбивое» предписание исходило лично от императрицы.

Останки Пугачева были сожжены вместе с эшафотом и теми санями, на которых его везли на казнь. А князь Вяземский всеподданнейше доложил императрице о завершении «пугачевского дела» в Москве. 17 марта 1775 г. манифестом Екатерины II все дела о пугачевском бунте были преданы «вечному забвению и глубокому молчанию».

Узники поневоле

Из дела Емельяна Пугачева выясняется, что он был доставлен в Москву одновременно с первой женой - Софьей Дмитриевной - и сыном Тимофеем. Все они были заключены в помещении Монетного двора, но его жену и сына поместили в отдельную камеру. Вскоре сюда были доставлены с нянькой две малолетние дочери от его первого брака и вторая жена Пугачева - Устинья Петровна, которой в то время было всего 15 лет. Софья Дмитриевна вместе с детьми была арестована и посажена в казанский острог еще в ноябре 1773 года, а Устинью заключили под стражу весной 1774 года в Оренбурге.

11 января 1775 года, на следующий день после казни Пугачева, всех узников бросили в Кексгольмскую крепость, без права выхода из нее (она расположена рядом с городом Приозерском, в Карелии). В казематах этой крепости им пришлось провести более 30 лет.

Первые сведения о семье самозванца содержатся в деле 1796 года, когда был произведен осмотр крепости специально командированным Макаровым. Таким образом, прошел уже 21 год пребывания Пугачевых за высокими стенами царской крепости.

Макаров писал о семье мятежника:

«Софья и Устинья, жонки бывшего самозванца Емельки Пугачева, две дочери - девки Аграфена и Кристина - от первой и сын Трофим. С 1775 года жонки и девки содержатся в замке в особливом покое, а парень на гауптвахте в особливой комнате. Содержание получают от казны по 15 копеек в день. Живут порядочно. Жонки — Софья (55 лет), Устинья (около 36 лет). Девки — одной лет 24, а другой лет 22 (т. е. девочки были брошены в тюрьму в возрасте 3 и 1 года). Присланные вместе от правительствующего сената. Софья - дочь донского казака - и оставалась во время разбоя мужа ее в доме своем, а на Устиньи женился он, быв на Яике, и жил с нею только десять дней (этого оказалось достаточно, чтобы девочку-подростка на всю жизнь замуровать в казематах). Имеют свободу ходить по крепости для работы, но из оной не выпускаются. Читать и писать не умеют».

Лишь в июне 1803 года членам семьи Пугачева было разрешено жить в посаде, но под постоянным надзором со стороны военного коменданта. 18 ноября 1808 года первой «на свободе» умерла Устинья Петровна, которая 33 года провела в Кексгольме, из них 28 лет в заточении. И священнику кексгольмского Рождественского собора было велено ее «по долгу христианскому похоронить» (эти сведения были получены в 1985 году из документов, присланных из финляндских архивов в виде микрофильмов). Когда умерла Софья Дмитриевна – неизвестно. Но уже в 1811 году ее не застает в живых известный государственный деятель и путешественник Ф. Ф. Вигель, побывавший в Кексгольме.

Через 23 года, уже при Николае I, снова всплывают имена двух дочерей Пугачева. Тогда, в 1826 году, декабрист-украинец Горбачевский был направлен в Кексгольмскую крепость вместе с двумя другими декабристами - Свиридовым и Барятинским. В своих записках он вспоминал, что был посажен вместе с товарищами-декабристами «в отдельную от крепости на острове башню, под названием в простонародии Пугачевой башни, где содержались две дочери Пугачева, которых через несколько дней выпустили жить на форштадт крепости Кексгольма под присмотр полиции, выдавая им по 25 коп. ассигнациями в сутки».

Об одной из этих дочерей сделал запись в дневнике 17 января 1834 года Александр Пушкин. По его словам, на вечере у графа Бобринского царь Николай выразил сожаление, что не знал об интересе Александра Сергеевича к бунту Пугачева (в то время поэт собирал материалы для своей будущей книги). Царь, как записал Пушкин, добавил:

«Я бы тебя познакомил с его сестрицей (император ошибся, это была не сестра, а дочь Емельки), которая тому три недели умерла в крепости».
Очень характерны те строки, которыми Пушкин сопровождает вышеприведенную дневниковую запись. В этих словах просвечивает явное сочувствие к судьбе женщины из семьи Пугачевых:

«Она жила на свободе в предместье, но далеко от своей родной станицы, на чужой, холодной стороне».
Указывая, что умершая пробыла в Кексгольмской крепости с 1775 года, поэт ставит знак восклицания, и тем самым подчеркивает 58-летнее проживание несчастной мученицы в тюрьме. Имя этой дочери Пугачева не указано, но по дате смерти можно с большой долей уверенности предположить, что речь идет о старшей дочери – Аграфене, которая умерла 5 апреля 1833 года. Младшая дочь, Кристина, как удалось установить исследователям по метрической книге, умерла «13 июня 1826 года от паралича, исповедана и приобщена священником Федором Мызовским и погребена на городском кладбище».

(Во избежание путаницы все числа, приведенные в статье, даны по старому стилю).