За гранью возможного - 68 часов в ледяном море

Куницын делает все от него зависящее, чтобы подчинить себе неуправляемый истребитель. Четкие доклады о предпринимаемых действиях свидетельствовали о высоком профессионализме и исключительном самообладании пилота, но все попытки спасти МиГ-19 результатов не дали.

— Самолет неуправляем. Высота пять тысяч.
— Приказываю катапультироваться, — последовала команда руководителя полетов.

Ноябрь — на Севере суровый месяц: лютый, насквозь пронизывающий ветер, проливные дожди, короткий световой день и вечно штормящее холодное Белое море.
«Приводнился в холодную воду. Единственным средством спасения была надувная спасательная лодка МХАС-1», — напишет позже в рапорте капитан.
В момент приводнения летчика накрыло волной, смыло весла, ко дну пошли сухой паек, спички, сигнальные средства. Мертвой хваткой Иван Куницын вцепился в лодку, привел в действие механизм наполнения воздухом.

Шторм и ветер усиливались. Наступила ночь. Холод становился невыносимым. Летчика знобило, постоянно находившиеся в воде ноги онемели. Капитан знал, что его ищут, что в море вышли спасательные катера и корабли. До его слуха доносились звуки пролетающих самолетов-поисковиков... Знал он и другое: при видимости «ниже минимума» найти в штормящем море крохотную резиновую лодку, не обозначенную сигнальным огнем, практически невозможно. Сознание подсказывало, что надеяться придется только на себя и на свои силы.

Через шесть часов после катапультирования летчик заметил мерцающий огонек маяка. Из последних сил окоченевший от холода капитан гребет руками. К четырем часам утра ему удается подплыть к каменному острову. Волны швыряли лодку о скалистый берег и отбрасывали обратно в море. Подплыв с подветренной стороны, Куницын высаживается на островной пятачок. Ни утолить жажду и голод, ни развести костер не удалось. Оставаться на продуваемом со всех сторон крохотном островке, где невозможно укрыться от ветра и дождя, означало только одно...

Капитан Куницын принимает единственно правильное решение — из найденных на острове дощечек делает некое подобие весел и выходит в море. Курс — вспышки далекого маяка.

Пройдет еще двое суток, прежде чем летчик увидит на горизонте очертания маяка и большой остров. Двое суток в ледяной воде...

«Условия были тяжелые, — напишет позже летчик, — большие волны, ветер, низкая температура воды, в которой я почти непрестанно находился по пояс. Питания не было. Спать не пришлось. Если бы я заснул, то это было бы равнозначно смерти. Ноги отказали, появились слабость, галлюцинации — мне казалось, я вижу город и людей вокруг».
Утром шестого ноября лодка причалила к острову. Превозмогая нечеловеческую боль в отекшем и непослушном теле, капитан выбирается на берег. Пользуясь веслами, как костылями, добрался до маяка. Главное было развести костер. Огонь — это жизнь.
Ценой невероятных усилий Куницыну удается от светильника маяка разжечь огонь. Тепло костра возвращало силы, дарило надежду... «Здесь жить можно», — сказал себе капитан.

Отогревшись, офицер медленно побрел по острову в поисках пищи и воды. Питался ягодами.
Свет костра заметили с поискового катера. Вызванный вертолет доставил летчика на Большую землю. Врачи, оказывавшие первую медицинскую помощь, серьезно опасались за здоровье пилота. Капитана Куницына направили в Ленинградскую военно-медицинскую академию.

Его снова качало в волнах. Волны на этот раз были странно горячими, а в горячей воде плыть, оказывается, еще тяжелее. Или такое ощущение от простуды?
У него кружилась голова. Он задыхался, жадно хватал раскрытым ртом воздух. Надо же, как не повезло! Торопясь быстрее попасть домой, не захотел остаться на катере, сел в вертолет и опять очутился в море.
"Неужели погибну зазря?"
"Не бывать тому! К берегу, скорее к берегу!.."
"Фу, вот она — твердая, незыблемая земля." "Теперь лечь и лежать долго-долго, не двигаясь."
"Нет, бесцельно валяться нельзя. Нужно идти на аэродром."

Он пошел. Пошел, как есть, даже бриться не стал. Спешил, потому что очень соскучился по друзьям, по самолету. Да и к началу летного дня опаздывать не хотелось. Это не в его правилах — опаздывать на службу.

А инструктор старший лейтенант Санников, едва взглянув на него, рассердился:

— В каком виде вы прибыли на полеты?! Объявляю вам выговор!

«Бред какой-то, — тоскливо вздыхал Иван. — Если я еще курсант, то при чем тут море? Если же я не побрился после аварии, то откуда Санников?..»

Так он метался в больничной постели. Наконец догадался, что видит навеянный пережитым сон, и заставил себя проснуться.

Открыл глаза — темно, тихо. Попытался сесть — не смог.

Да ну, не может быть! Уперся локтями, напряг все мышцы, приподнялся чуть-чуть и тяжело, со стоном повалился назад. Еще попытка, еще — безуспешно. Иван беспомощно обмяк. Лицо, шею и грудь покрыла испарина.

Ему стало страшно. Там, в надувной лодке, летчик тоже порой испытывал растерянность, но боролся и находил в себе силы одолеть панику, а тут вдруг его захлестнуло отчаяние. Ладно бы болело что, так нет, боли он не чувствовал, однако и встать не мог, словно у него вынули позвоночник. Тело как будто разделилось на две отдельные части: руки и туловище ощущались, а ног вроде не стало. Что с ногами? Неужели отнялись?

Сдержав стон, Куницын повернул голову. Незнакомая комната. Во тьме возле кровати угадывается стул и накрытая салфеткой тумбочка. Возле противоположной стены — диван, справа — окно, на нем белеют задернутые на ночь занавески.

Постепенно успокаиваясь, он восстанавливал в памяти последние события.

Когда вертолет доставил его на аэродром, к нему подбежали солдаты с носилками. Он нахмурился, решительно отстранил их, не дал никому даже прикоснуться к себе.

— Не надо. Не такой я слабак. Пойду сам.

Не мог капитан допустить, чтобы его, такого грузного, кто-то нес. Неуклюже выбравшись из кабины, постоял немного, даже улыбнулся встречающим. На самом деле он маскировал улыбкой свою слабость и, как ребенок, впервые пытающийся пойти, примерялся, чтобы шагнуть. Потом качнулся и пошел. Готовые поддержать, рядом молча шли товарищи.

Доковыляв до трапа военного транспортника, который должен был доставить его в Ленинград, Куницын присел на ступеньку. Вокруг собрались все свободные от дежурства летчики и техники.

Запыхавшись, прибежал капитан Ляшенко:

— Иван! Это ты?!

— Я…

Обнял, растроганно прижался щекой к щеке, отошел и все смотрел, смотрел со стороны, будто не узнавал.

Если человек, занятый общим с тобой рискованным делом, вышел живым из смертельной передряги, нельзя остаться безучастным. Ведь и ты, и любой другой мог попасть в такой переплет.

А что чувствует сейчас Куницын? О чем рассказывает? Как выглядит?

Хотя Иван бодрился, вид у него был неважный, и все сдержанно молчали. Зачем бередить душу расспросами, ему и без того тяжело.

С Горничевым и Дегтяревым приехали Лида и Сережа. Расцеловав их, Куницын спросил сына:

— А ты знаешь, где я был?

— Знаю, — похвастался своей осведомленностью сын, и глазенки его радостно заблестели: — Ты в речке плавал.

Офицеры, стоявшие рядом, опустили головы. А закадычный друг Ивана капитан Костюченко закрыл руками лицо и, согнувшись, побрел в сторону, стыдясь своих невольных слез. И все же не совладал с собою, как ни крепился. Судорожно, со всхлипом вздохнув, вдруг разрыдался.

Нервно потирал пальцами лоб полковник Горничев. Врасплох захваченный острым чувством жалости, не знал, что предпринять подполковник Дегтярев. Растерянно покашливали примолкшие пилоты. И Куницын, испытывая неловкость оттого, что поставил всех в какое-то неудобное положение, попытался помочь друзьям шуткой.

— Скажите физруку, — повернулся он к командиру полка, — чтобы мне пятерку по гребле поставил.

— Конечно, конечно, — торопливо отозвался Горничев, и окружающие одобрительно загудели.

А Лиля — молодец. Не плакала. Даже Николая утешала.

Не знал он, чего стоила ей эта выдержка. Она успокаивала Костюченко, а у самой разрывалось сердце, дрожали руки, перехватывало дыхание. Потом, когда за мужем закрылась тяжелая металлическая дверь военного самолета, будто окаменела. Знала: все теперь должно быть хорошо, а ночью опять не могла ни на минуту сомкнуть глаз и рано утром была уже у Горничевых:

— Помогите улететь… Тот понял ее.

— Хорошо, хорошо, сделаю.

Он сам отвез ее на аэродром. Провожая, подбодрил:

— Не волнуйтесь, Лидия Сергеевна. Мне сообщили, вашего супруга будет лечить цвет нашей советской медицины. Лучшие военные врачи, понимаете? А от нас вот это письмо передайте. Вчера на митинге всем полком приняли. Ну-ну, только без этого… Муж — герой, и жене негоже…

Она была в том возбужденном состоянии, когда человек не очень понимает обращенные к нему слова. А едва вошла к Ивану в палату и увидела его на больничной койке, вообще растерялась:

— Не хочу! Не хочу, чтобы ты снова…

«Эх, Лиля, да разве можно летчику без неба!» Иван подумал об этом совершенно спокойно, даже со снисходительной улыбкой. Ему и в голову не приходило, что его могут не допустить к полетам. Вот подлечится малость, вернется в часть — и опять в кабину истребителя.

Между тем врачи Ленинградской военно-медицинской академии были серьезно озабочены состоянием своего подопечного. Всех удивлял уже тот факт, что Куницын остался в живых.

— История необыкновенная, — сказал профессор, генерал-майор медицинской службы Тувий Яковлевич Арьев. — Нечто выходящее за пределы обычного…

В тех же широтах, где оказался после катапультирования капитан Куницын, причем в ту же пору года, во время войны был потоплен фашистский корабль. Всего несколько часов пробыли тогда немецкие моряки в холодных волнах — и все погибли. Почему же никто не уцелел, не доплыл до берега? Ведь у них были спасательные круги и пробковые нагрудники.

До сих пор существовало мнение, что человек, оказавшийся в воде при температуре от ноля до десяти градусов, через полчаса — час теряет сознание и погибает. Даже у самых закаленных ненадолго хватает сил, чтобы плыть: начинаются судороги, окоченение мышц и, наконец, полное, до обморока, безволие, за которым — смерть.

Примеров и доказательств тому — тысячи. Исследуя их, немецкий хирург Гроссе Брокгоф пришел к выводу: тут физиологический барьер, преодолеть который не дано никому.

Капитан Куницын провел в ледяной воде не час и не два, а гораздо больше. Практически — почти трое суток, так как мокрая одежда не защищала его от холода. Теперь возникало опасение, что сильнейшая простуда рано или поздно даст себя знать самым худшим образом. Небольшая степень внешнего обморожения не исключала тяжелого поражения организма.

Под руководством главного терапевта Советской Армии, действительного члена Академии медицинских наук генерал-лейтенанта Николая Семеновича Молчанова был созван консилиум. Куницына поместили в отдельную палату под строжайшее наблюдение лечащего врача.

— Там был один и здесь — один, — шутливо ворчал летчик. — Одичать можно.

Хотя он старался не подавать вида, состояние его резко ухудшалось. К каким только средствам ни прибегали, окоченевшие и отекшие руки и ноги почти не действовали. Особенно ноги. Они не ощущали ни жары, ни холода, ни уколов, и это сильно тревожило медиков. Впрочем, их настораживало даже то, что больной слишком много спал. А он, открывая глаза, смеялся:

— Отсыпаюсь за все трое суток. Как Обломов: сплю и во сне вижу, что спать хочу…

Первыми к нему прорвались военные журналисты. В тот же день о его подвиге сообщило ленинградское радио. Одиннадцатого ноября большая корреспонденция появилась в «Правде». С того дня дежурные уже не могли остановить натиска многочисленных посетителей. Приходили сотрудники научно-исследовательского института и других клиник, военные летчики и пилоты ГБФ, ветераны войны и пионеры. Пришел Асхат Зиганшин, который учился тогда в Ленинграде, навестил трижды Герой Советского Союза Иван Никитович Кожедуб. Он преподнес Куницыну модель вертолета с бортовым номером «05». Это была точная копия той самой машины, на которой Ивана Тимофеевича вывезли с безымянного острова.

В один из дней полковник медицинской службы Леонид Федорович Волков принес Куницыну книгу французского доктора Алена Бомбара:

— Читали? Очень интересная вещь.

Бомбар изучил истории свыше двухсот тысяч морских крушений. Он утверждал, что потерпевших эти катастрофы убило не море, не голод и не жажда, а страх. Страх перед бескрайним морским пространством, перед грозящей гибелью лишал их воли, гипнотизировал, сковывал, и они, преждевременно прекращая попытки спастись, умирали под жалобные крики чаек, хотя могли бы еще бороться и остаться в живых.

Куницын до того не читал Бомбара. Зато он знал Корчагина и Мересьева, он видел перед собой четверку отважных советских воинов, сорок девять суток боровшихся с океаном. Он был так воспитан, чтобы не опускать рук в самые критические минуты.

— Я летчик, Леонид Федорович…

Врач попытался представить, как пилот работает в самолете ножным управлением, но не смог. Тут его воображение не простиралось дальше велосипедных педалей. Только боевая крылатая машина не велосипед. Нет, не летать, пожалуй, этому человеку, не летать.

Куницын чутко уловил перемену в настроении врача.

— Скоро вы меня отремонтируете? — спросил он. — Надоело уже валяться. Хлопцы летают, а я…

— Видите ли, в чем дело, — мягко сказал Леонид Федорович, — вы человек твердый и воспринимайте все по-мужски. Не исключено, что профессию вам придется поменять.

— То есть как? — привстал Иван. — Ну нет! Пронзительная боль бросила его обратно на подушки.

Казалось, взявшись за ступни, кто-то с силой дернул и начал, как штопор, вывертывать ему ноги. В пальцы, в голени, в колена впивались иглы. Из глаз — не то слезы, не то искры, а Иван вдруг засмеялся:

— Ну вот — чувствую… Ах как колет!

Что было дальше, помнилось смутно. Он долго еще не мог без посторонней помощи повернуться с боку на бок. Каждый день — осмотр, натирание, массаж и противная слабость от зудящей боли. Стыла на тарелке, вызывая тошноту, котлета с рисом, лежали неочищенными апельсины, сестра не успевала менять марлевые салфетки и бинты, однако летчик даже в бреду твердил, что встанет и пойдет. Обязательно!

И он пошел. Сначала с костылями, потом, как шутили подружившиеся с ним больные, на полутора ногах — правая пока отказывалась служить ему. Ходил подолгу, из одного конца коридора в другой...


Спустя один год после аварии над Белым морем, Куницын Иван Тимофеевич, в 1963 году поступает в Военно-воздушную академию имени Юрия Гагарина и заканчивает ее в 1967 году. Служил по 1981 год. Вышел в отставку в звании полковника.