Истории

Сын полка

В марте 1943 года мы с другом сбежали со школьных уроков и отправились на фронт. Нам удалось забраться в товарный поезд в вагон с прессованным
сеном. Казалось, все складывается благополучно, но на одной из станций нас обнаружили и отправили обратно в Москву.
На обратном пути я снова удрал на фронт — к отцу, служившему заместителем командира механизированного корпуса. Где я только не был, сколько дорог
пришлось пройти пешком, проехать на попутных машинах… Однажды в Нежине случайно встретил раненого танкиста из части отца. Выяснилось, что батюшка
получил от мамы известие о моем «героическом» поступке и пообещал устроить мне при встрече отменную «лупку».
Последнее существенно изменило мои планы. Недолго думая, я пристроился к танкистам, которые направлялись на переформирование в тыл. Рассказал им,
что отец у меня тоже танкист, что маму потерял во время эвакуации, что остался совсем один… Мне поверили, приняли в часть сыном полка — в 50-й
полк 11-го танкового корпуса. Так в 12 лет я стал солдатом.
Дважды ходил на разведку во вражеский тыл, причем оба раза с заданием справился. Правда, в первый раз чуть не выдал нашего радиста, которому нес
новый комплект электрических батарей для рации. Встреча была назначена на кладбище. Позывной — утиное кряканье. Получилось так, что на кладбище я
добрался ночью. Картина ужасающая: все могилы разворочены снарядами… Вероятно, больше от страха, чем исходя из реальной ситуации, начал крякать.
Раскрякался так усердно, что не заметил, как сзади подполз наш радист и, зажав мне рот ладонью, прошептал: «Сдурел, парень? Где же это видано,
чтобы утки ночью крякали?! Спят они по ночам!» Тем не менее, задание было выполнено. После удачных походов по вражеским тылам меня с уважением
называли не иначе, как Сан Санычем.
В июне 1944 года 1-й Белорусский фронт начал подготовку к наступлению. Меня вызвали в разведотдел корпуса и представили летчику-подполковнику.
Воздушный ас рассмотрел меня с большим сомненьем. Начальник разведки перехватил его взгляд и заверил, что Сан Санычу вполне можно доверять, что я
уже давно «стреляный воробей».
Летчик-подполковник был немногословен. Гитлеровцы под Минском готовят мощный оборонительный заслон. По железной дороге к фронту непрерывно
перебрасывают технику. Разгрузку осуществляют где-то в лесу, на замаскированной железнодорожной ветке в 60-70 километрах от линии фронта. Эту
ветку необходимо уничтожить. Но сделать это вовсе не просто. Парашютисты разведчики с задания не вернулись. Авиационная разведка также не может
засечь эту ветку: маскировка выполнена безукоризненно. Задача — в течение трех дней найти секретную железнодорожную ветку и обозначить место ее
расположения, развесив на деревьях старое постельное белье.
Меня переодели во все гражданское, дали тюк постельного белья. Получился подросток-беспризорник, меняющий белье на продукты. Линию фронта перешел
ночью с группой разведчиков. У них было свое задание, и вскоре мы расстались. Пробирался лесом вдоль основной железной дороги. Каждые 300-400
метров парные фашистские патрули. Изрядно вымотавшись, днем задремал и чуть не попался. Очнулся от сильного пинка. Два полицая обыскали меня,
перетрясли весь тюк белья. Обнаруженные несколько картошин, кусок хлеба и сало тут же отобрали. Захватили и пару наволочек и полотенец с
белорусской вышивкой. На прощанье «благословили»:
— Убирайся, пока не пристрелили!
Тем и отделался. К счастью, полицаи не выворачивали мои карманы наизнанку. Тогда бы была беда: на подкладке кармана моей куртки была напечатана
топографическая карта с расположением железнодорожных станций…
На третий день я наткнулся на тела парашютистов, о которых говорил летчик-подполковник. Герои-разведчики погибли в явно неравном бою.
Вскоре путь мне преградила колючая проволока. Началась запретная зона! Несколько километров пробирался вдоль проволоки, пока не вышел к основной
железнодорожной магистрали. Повезло: военный эшелон, загруженный танками, медленно свернул с основного пути и скрылся между деревьями. Вот она,
загадочная ветка!
Гитлеровцы замаскировали ее отменно. Более того, эшелон двигался «хвостом» вперед! Паровоз был расположен позади состава. Таким образом
создавалось впечатление, что паровоз дымит на основной магистрали.
Ночью я забрался на верхушку дерева, растущего у стыка железнодорожной ветки с основной магистралью и развесил там первую простыню. К рассвету
вывесил постельное белье еще в трех местах. Последнюю точку обозначил собственной рубашкой, привязав ее за рукава. Теперь она развевалась на
ветру, как флаг.
На дереве просидел до утра. Было очень страшно, но больше всего я боялся заснуть и прозевать самолет-разведчик. «Лавочкин-5» появился в срок.
Фашисты его не трогали, чтобы не выдать себя.Самолет долго кружил поодаль, затем прошел надо мной, развернулся в сторону фронта и помахал
крылышками. Это был условный сигнал: «Ветка засечена, уходи — будем бомбить!»
Отвязал рубашку и спустился на землю. Отойдя всего километра на два, услышал гул наших бомбардировщиков, и вскоре там, где проходила секретная
ветка врага, полыхнули разрывы. Эхо их канонады сопровождало меня весь первый день пути к линии фронта.
На следующий день вышел к реке Случь. Подсобных плавсредств, чтобы переплыть реку, не было. К тому же на противоположной стороне виднелась
сторожка вражеской охраны. Примерно в километре к северу просматривался старый деревянный мост с единственной железнодорожной колеёй. Решил
переехать через него на немецком поезде: прицеплюсь где-нибудь на тормозной площадке. Так я уже делал несколько раз.
И на мосту, и вдоль железной дороги стояли часовые. Я решил попытать счастья на разъезде, где поезда останавливаются, пропуская встречных. Полз,
прячась за кустами, по пути подкрепляясь земляникой. И вдруг прямо передо мной — сапог! Подумал, что это немец. Стал отползать назад, но тут
услышал приглушенный доклад:
— Еще один эшелон проходит, товарищ капитан!
От сердца отлегло. Я потянул капитана за сапог, чем не на шутку напугал его. Мы узнали друг друга: вместе переходили линию фронта. По осунувшимся
лицам я понял, что разведчики находятся у моста уже не один день, но ничего не могут поделать, чтобы уничтожить эту переправу.
Подошедший эшелон был необычным: вагоны опломбированы, охрана эсэсовская. Не иначе как боеприпасы везут! Состав остановился, пропуская встречный
санитарный поезд. Автоматчики из охраны эшелона с боеприпасами дружно перешли на противоположную от нас сторону — взглянуть, нет ли знакомых среди
раненых.
И тут меня осенило! Выхватил взрывчатку из рук бойца и, не дожидаясь разрешения, бросился к насыпи. Подлез под вагон, чиркнул спичкой… Тут
вагонные колеса двинулись с места, с подножки свесился кованый сапог эсэсовца. Вылезти из-под вагона невозможно… Как же быть? Открыл на ходу
угольный ящик «собачник» — и залез туда вместе с взрывчаткой. Когда колеса глухо застучали по настилу моста, снова чиркнул спичкой и запалил
бикфордов шнур.
До взрыва остались считанные секунды. Смотрю на горящий запальный шнур и думаю: ведь меня сейчас в куски разорвет! Выпрыгнул из ящика, проскочил
между часовыми, и с моста — в воду! Ныряя раз за разом, поплыл по течению. Выстрелы часовых с моста перекликались с автоматными очередями
эшелонных эсэсовцев. И тут рванула моя взрывчатка. Вагоны с боеприпасами стали рваться, как по цепочке. Огненный смерч поглотил и мост, и поезд, и
охрану.
Как я ни старался отплыть подальше, меня настиг и подобрал катер фашистской охраны. К тому моменту, когда он причалил к берегу невдалеке от
сторожки, я уже потерял сознание от побоев. Озверевшие гитлеровцы меня распяли: руки и ноги прибили гвоздями к стене у входа.
Спасли меня наши разведчики. Они увидели, что я уцелел от взрыва, но попал в руки охраны. Внезапно атаковав сторожку, красноармейцы отбили меня у
немцев. Очнулся под печкой сожженного белорусского села. Узнал, что разведчики сняли меня со стены, завернули в плащ-палатку и понесли на руках к
линии фронта. По пути наткнулись на вражескую засаду. Многие погибли в скоротечной схватке. Раненый сержант подхватил меня и вынес из этого пекла.
Спрятал меня и, оставив мне свой автомат, пошел за водой, чтобы обработать мои раны. Вернуться ему было не суждено…
Сколько времени я пробыл в своем укрытии, не знаю. Терял сознание, приходил в себя, опять проваливался в небытие. Вдруг слышу: идут танки, по
звуку — наши. Закричал, но при таком грохоте гусениц меня, естественно, никто не услышал. От перенапряжения в очередной раз потерял сознание.
Когда очнулся, услышал русскую речь. А вдруг полицаи? Лишь убедившись, что это свои, позвал на помощь. Меня вытащили из-под печки и сразу
отправили в медсанбат. Потом был фронтовой госпиталь, санитарный поезд и, наконец, госпиталь в далеком Новосибирске. В этом госпитале провалялся
почти пять месяцев. Так и не долечившись, сбежал с выписывающимися танкистами, уговорив няню-бабушку принести мне старую одежонку, чтобы «погулять
по городу».
Полк свой догнал уже в Польше, под Варшавой. Меня определили в танковый экипаж. Во время переправы через Вислу наш экипаж принял ледяную купель.
От попадания снаряда паром крепко качнуло, и Т-34 нырнул на дно. Башенный люк, несмотря на усилия ребят, под давлением воды не открывался. Вода
медленно заполняла танк. Вскоре она дошла мне до горла…
Наконец люк удалось открыть. Ребята вытолкнули меня на поверхность первым. Потом они по очереди ныряли в ледяную воду, чтобы зацепить трос за
крюки. Затонувшую машину с большим трудом вытащили две сцепленные «тридцатьчетверки».
Во время этого приключения на пароме я встретился с летчиком-подполковником, который когда-то отправлял меня на поиск секретной железнодорожной
ветки.
Как он обрадовался:
— Я тебя полгода разыскиваю! Слово дал: если живой, обязательно найду!
Танкисты отпустили меня в авиаполк на сутки. Познакомился с летчиками, которые разбомбили ту секретную ветку. Меня задарили шоколадом, покатали на
У-2. Потом весь авиаполк построился, и мне торжественно вручили орден Славы III степени.
На Зееловских высотах 16 апреля 1945 года мне довелось подбить гитлеровский «тигр». На перекрестке два танка сошлись лоб в лоб. Я был за
наводчика, выстрелил первым подкалиберным снарядом и попал «тигру» под башню. Тяжеленный броневой «колпак» отлетел, как легкий мячик.
В тот же день подбили и наш танк. Экипаж, к счастью, уцелел полностью. Мы сменили машину и продолжили участие в боях. Из этого, второго по счету
танка, в живых осталось лишь трое…
К 29 апреля я уже был в пятом танке. Из его экипажа спасли лишь меня одного. Фаустпатрон разорвался в моторной части нашей боевой машины. Я
находился на месте наводчика. Механик — водитель схватил меня за ноги и выкинул через передний люк. После этого начал выбираться сам. Но не
хватило буквально нескольких секунд: начали рваться снаряды боеукладки, и механик-водитель погиб.
Очнулся в госпитале 8 мая. Госпиталь находился в Карлсхорсте напротив здания, где подписывали Акт о капитуляции Германии. Этот день не забыть
никому из нас. Раненые не обращали внимания ни на врачей, ни на медсестер, ни на собственные раны — прыгали, плясали, обнимали друг друга. Уложив
на простынь, меня подтащили к окну, чтобы показать, как после подписания капитуляции выходит маршал Жуков. Позже вывели Кейтеля с его понурой
свитой.
В Москву вернулся летом 1945 года. Долго не решался войти в свой дом на Беговой улице… Я не писал маме более двух лет, опасаясь, что она заберет
меня с фронта. Ничего так не боялся, как этой встречи с ней. Понимал, сколько горя принес я ей!.. Вошел бесшумно, как научили меня ходить в
разведке. Но материнская интуиция оказалась тоньше — она резко обернулась, вскинула голову и долго-долго, не отрываясь, смотрела на меня, на мою
гимнастерку, награды…
— Куришь? — наконец спросила она.
— Ага! — соврал я, чтобы скрыть смущение и не выдать слез.
Через много лет я побывал на том месте, где был взорван мост, разыскал сторожку на берегу. Она вся разрушена — одни развалины. Прошелся вокруг,
осмотрел новый мост. Ничто не напоминало о страшной трагедии, разыгравшейся здесь в годы войны.
И только мне было очень и очень грустно…


Репост: Зачем нужны георгиевские ленточки

Во второй мировой войне принимали участие почти шестьдесят стран. Как минимум две из них считают себя ее победителями. Как минимум одна из них до
сих пор считает себя не вышедшей из этой войны. Вторая мировая война - война всех против всех. И у каждого из ее участников - своя правда.
У нас - своя правда. Мы ни с кем не собираемся делиться верой в эту правду. И никому, кстати, эту веру не навязываем. Нам нет нужды - в России
каждый школьник знает, что Великая Отечественная война закончилась 9 мая 1945 года полной победой Советского Союза.
Написал - и сам не поверил. В России далеко не каждый школьник знает даже что такое Советский Союз. А уж про Великую Отечественную войну
современные школьники слышали наверняка не больше, чем я и мои ровесники - про отечественную войну 1812 года. Вы знаете, что было 14 марта 1814
года? Точно так же наши дети не будут знать, что произошло 9 мая 1945 года.
В последние десять лет День победы как-то незаметно стал одним из двух, наряду с Новым годом, главнейших праздников моей страны. И именно это
говорит о том, что мы его теряем. Дню победы осталось недолго. Просто потому, что это - не наша победа. Это победа наших дедов.
День победы стал нерабочим днем (то есть - атрибутированным праздником) только через 20 лет после окончания войны, в 1965 году. Потому что до того
не было никакой причины отмечать дату в официальных календарях - день победы объединял всю страну, в которой не было ни одной семьи, которой не
коснулась бы война. Это был всеобщий день поминовения и надежды, тот самый “праздник со слезами на глазах”. Люди вспоминали своих родных и
близких. Нам вспоминать уже нечего - наши родители, если и застали войну, то только детьми. А мы знаем ее только по фильмам и рассказам дедушек.
Нашим детям и внукам очевидцы о войне уже не расскажут.
Кроме того, появляются новые дни “со слезами на глазах”, которые без всяких дат в календаре и напоминаний объединяют достаточно большие группы
людей и целые города. У жителей Беслана свой день поминовения, у жителей Нефтегорска - свой, у жителей Припяти, Ленинакана и Степанакерта - свои.
Эти дни тоже растворятся во времени, как только уйдут из жизни все те, кого касаются поминаемые события.
Как только День победы был объявлен важнейшим национальным праздником, стало ясно, что это - поддержка горения, которое само по себе уже
невозможно. Вечный огонь гаснет. Если праздник нужно поддерживать парадами и медиа-кампаниями в прессе - это не праздник, а официальное
мероприятие. Парадами нацию не объединишь. И все идет к тому, что лет через десять-пятнадцать День победы рискует стать просто последним днем
весенних каникул, о значении и смысле которого практически никто уже не будет помнить. Столетие окончания Великой отечественной войны отмечать
будет глупо - это никого уже не будет касаться напрямую.
Вообще, праздники делятся на две категории - праздники, основанные на событии, и праздники, основанные на ритуалах. 8 марта - это день, когда все
дарят девушкам тюльпаны. День святого Валентина - это день, когда все пишут открытки любимым. На Рождество готовят индейку. На Новый год ставят
елку, слушают президента и пьют шампанское. Это праздники, основанные на ритуалах - зачастую необъяснимых и бессмысленных, но традиционных. А нет
ничего сильнее бессмысленных традиций - ведь никого не волнует, что там было 8 марта и кто такой этот святой Валентин.
Есть праздники, основанные на событиях - например, Пасха или День победы сейчас. Если событие перестанет волновать общество - праздник умрет, как
умерло 7 ноября. Бывает, что праздник объединяет обе категории - как Пасха, имеющая и событийную, концептуальную основу, и ритуальные атрибуты в
виде крашеных яиц и куличей. День Победы в силу естественных причин стремительно утрачивает событийную основу. И сохранить его как национальный
праздник можно только в том случае, если оснастить ритуальными атрибутами.
Удивительно - но у Дня победы никогда не было ритуальной составляющей. Воспоминания о друзьях-товарищах и первый тост не чокаясь - вот и все.
Только три года назад появилась робкая попытка организовать такую атрибутику - георгиевские ленточки на автомобилях в Москве. Как и любой другой
праздничный ритуал, эта ленточка бессмысленна - но если она приживется, то праздник может остаться как день, когда повязывают ленточки. Может,
удастся придумать и иные ритуалы и традиции - но времени осталось не так уж и много.
Иначе День победы исчезнет в истории. И, кроме Нового года, у России не останется национальных праздников.
Почему ленточка должна иметь отношение к Гергиевскому кресту или непосредственно победе 1941 года? Да не должна она иметь никакого отношения. Так
получилось, что Наташа Лосева придумала символ, который прижился. Но ведь это мог быть любой другой символ - снарядная гильза, дырявая каска,
гвоздики, еловые ленты. Любой символ, который бы прижился, был бы хорош. Потому что он сохраняет для нас праздник.
Говорят, что продавать ленточки - это плохо. Почему? Кто-то сделал эти ленточки, затратил деньги. Почему не вернуть их? Ведь организация процесса
производства ленточек и их распространения - это уже общественное дело. Продают же пасхальные куличи, продают новогодние елки - и никого это не
удивляет. Да, каждый может раскрасить яйца и приготовить кулич - но так же каждый может изготовить и ленточку. Сделать ее своими руками и повязать
куда хочет. И никакой пошлости в этом нет. Как нет никакого ужаса в том, что ленточки поддерживает государство - я горжусь своим государством за
то, что оно поддерживает эти ленточки. Мое государство делает такое количество глупостей, что поддержка ленточек с его стороны кажется мне даже
невероятной.
А самое главное - ритуал уже состоялся. Теперь даже если РИА Новости перестанет делать и распространять ленточки - их будут делать китайцы и
продавать по пять рублей на каждом углу. И ничего страшного в этом нет. Мы теперь знаем, что такое День Победы - это день, когда мы повязываем
ленточки и гордимся собой.


Дети войны

В тот далекий летний день 22 июня 1941 года люди занимались обычными для себя делами. Школьники готовились к выпускному вечеру. Девчонки строили
шалаши и играли в «дочки-матери», непоседливые мальчишки скакали верхом на деревянных лошадках, представляя себя красноармейцами. И никто не
подозревал, что и приятные хлопоты, и задорные игры, и многие жизни перечеркнет одно страшное слово – война. У целого поколения, рожденного с 1928
по 1945 год, украли детство. «Дети Великой Отечественной войны» — так называют сегодняшних 59-76-летних людей. И дело здесь не только в дате
рождения. Их воспитала война.
Восьмого сентября гитлеровские войска захватили город Шлиссельбург у истока Невы и окружили Ленинград с суши. Началась 871 – дневная блокада
города на Неве. Единственной дорогой в осажденный город было малоизученное Ладожское озеро. Из Ленинграда по воде было эвакуировано 33 479
человек, но навигация была смертельно опасна. Частые налеты вражеской авиации и непредсказуемые осенние штормы делали каждый рейс подвигом.
Из воспоминаний Валентины Ивановны Потарайко: «Мне было 5 –6 лет. Из блокадного Ленинграда нас эвакуировали в Пермскую область. Везли через
Ладогу, где мы попали под бомбежку. Много детей тогда погибло, а кто выжил, натерпелся страха и ужаса. На Урал нас везли в товарных поездах вместе
со скотом. На какой-то небольшой станции фашисты разбомбили поезд, загорелись вагоны. Все вокруг смешалось: метались из стороны в сторону люди,
плакали дети, ржали лошади, мычали коровы, визжали свиньи. Мою старшую сестру Нину осколком ранило в лицо. Из ушей и раздробленной челюсти
хлестала кровь. Средней сестре Тамаре пули попали в ногу, мать была смертельно ранена. На всю жизнь я запомнила эту картину. С убитых снимали
теплую одежду и обувь, а потом их сваливали в общую могилу. Я кричала: „Дядя, не надо мою маму!“ Сестер увели, чтобы оказать им медицинскую
помощь, а я сидела возле матери, которую положили на опилки. Дул сильный ветер, опилки засыпали ее раны, мама стонала, а я вычищала ей раны и
просила: „Мама, не умирай!“ Но она умерла. Я осталась одна».
Война отучила этих детей плакать. Вспоминает Валентина Ивановна: «Когда наш эшелон разбомбили второй раз, мы попали в руки немцев. Фашисты
выстраивали детей отдельно, взрослых отдельно. От ужаса никто не плакал, смотрели на все стеклянными глазами. Мы четко усвоили урок: заплачешь –
расстреляют. Так на наших глазах убили маленькую девочку, которая кричала без остановки. Немец вывел ее из шеренги, чтобы все видели, и
пристрелил. Все поняли без переводчика – плакать нельзя». Вот так просто угасали жизни. Фашистские нелюди стреляли в детей ради забавы, чтобы
посмотреть, как ребятишки в страхе разбегаются, или выбирали себе живую мишень, чтобы поупражняться в меткости. Ведь ребенок не может работать,
пользы от него никакой, значит, можно убивать безнаказанно. Хотя в лагерях находилась работа и для детей. Например, выносить человеческий пепел из
крематория и зашивать его в мешки, чтобы потом этим прахом удобрять землю. Заключенные в лагерях дети были донорами крови для немецких солдат. А
как цинично их «сортировали» на пригодных и непригодных к работе. Вышел ростом, дотягиваешься до нарисованной на стене барака линии — будешь
служить «великой Германии», ниже необходимой отметки – отправляйся в печь. И отчаянно тянулись вверх ребята, становились на носочки, казалось,
обманут, останутся в живых, но беспощадной машине рейха малыши не нужны, она пустит их в топку, чтобы наращивать и наращивать обороты.
Теряли родителей, братьев и сестер. Иногда напуганные дети по нескольку дней сидели рядом с холодными телами погибших матерей, ожидая решения
своей участи. В лучшем случае их ждал советский детдом, в худшем – в фашистские застенки. Но многие боролись с фашизмом с оружием в руках,
становясь сыновьями и дочерями полков.
Вспоминает Николай Пантелеевич Крыжков: «Наш детдом в Сталино эвакуировали, когда немцы уже стояли на подступах к городу. Мне было 11 лет. Из
Сталино детдомовцы помогали гнать скот. По дороге у нас забирали лошадей, коров для армии и постепенно все разбрелись кто куда. Зиму я скитался по
степям, промышлял на железной дороге, так добрался до Сталинграда. Осенью 1942 года меня приютили солдаты 1095-го артиллерийского полка,
накормили, отмыли, обогрели. Командир части несколько раз отправлял меня, но я снова возвращался. И тогда комбат Виктор Веприк приказал зачислить
меня в штат и поставить на довольствие. Так и остался я до конца войны сыном полка 150-й Севастопольской орденов Суворова и Кутузова
пушечно-артиллерийской бригады 2-й гвардейской армии, прошел от Сталинграда до Восточной Пруссии, участвовал в боях на Саур-Могиле, ходил в
разведку и корректировал огонь в Севастополе, Кенигсберге, Пилау. В Белоруссии под Шауляем был ранен осколками снаряда и направлен в парковый
взвод. Пришел туда – немецкий автомат через плечо, два диска к нему в вещмешке лежат, в рукавичках – гранаты, под рубашкой „Парабеллум“ спрятан.
Вот такое было у меня вооружение».
Николай Пантелеевич удостоен ордена Отечественной войны 2-й степени, медалей «За боевые заслуги», «За взятие Кенигсберга», благодарности командира
за взятие Севастополя. В наградном листе отмечено, что Коля Крыжков выполнял обязанности разведчика-артиллериста, выявлял цели противника,
приходил из разведки невредимым и с ценными сведениями, которые помогали выполнять боевые задания. А ведь в 1945 году ему исполнилось лишь 14 лет.
До войны Николай Пантелеевич закончил всего 3 класса, и снова пошел в вечернюю школу уже в 25-летнем возрасте. Был заместителем начальника группы
«Поиск», собирал материалы для «Книги Памяти». Сейчас хотел бы поехать в Москву на встречу с ветеранами 2-й гвардейской армии, но проездные дают
только по территории Украины.
Детство поглотила война, юность – послевоенная разруха и голод. «Нас постоянно перебрасывали из одного детдома в другой, – рассказывает Валентина
Ивановна, — Володинский, Усольский, Касибский Два года – 1946-1947 гг. я не знала вкуса хлеба. Во время этого ужасного голода норма была такой:
завтрак и ужин – по 100 граммов хлеба, обед – 200. Но и эти краюхи всегда отбирали ребята посильнее. Я ела только кашу и суп, заправленный ложкой
рыбьего жира. Детдомовцы часами стояли в магазинах и ждали, когда продавец даст им горсточку хлебных крошек, которые оставались после нарезки».
Именно эти дети во время войны восстанавливали разрушенное хозяйство, в 12 лет становясь у станков на заводах и фабриках, работая на стройках.
Воспитанные трудом и доблестью, они рано взрослели, заменяя погибших родителей своим братьям и сестрам.
Вспоминает о войне преподователь МУК-21 Командровский В.Г. Война началась для меня и моих родителей уже 21 июня 1941 года, так как отец был
пограничник, в субботу с нами попрощался и уехал на границу, а жили мы в пограничном городке. Мама и я (мне 9 лет) успели сесть в эшелон. В пути
примерно с месяц до Москвы было все: и бомбежки, и мертвые, и на глазах убиваемые люди, … Эвакуированы были на Урал, где были свои лишения из-за
неустроенности и голодовки. Правда, в школе кормили детей каким-то подобием обеда. После Победы в школах тоже подкармливали: давали кусочек
черного хлеба 5см*5см, смазанный повидлом. Как мама сводила концы с концами, непонятно. Вы знаете, что такое «затируха»? В кипящую воду бросается
сколько-то жменек муки, перемешивается, еда готова. Изо дня в день, но не всегда 3 раза. Но с голоду я не опухал. Не сравнить с детьми, которых
привозили из осажденного Ленинграда. Из поездов выносили и умерших в пути от истощения… И родители у меня были живы, в детдоме я не был. Хотя в
интернате с октября 44-го до Победы был. Что папа жив, мы узнали лишь в декабре 41-го. Из газеты, где были напечатаны списки награжденных боевыми
орденами и медалями. Были и другие лишения во время войны и в первые годы после. Долгое время мне и многим моим сотоварищам хотелось просто
наесться хлеба. Но все это не те лишения и ужасы, что перенесли многие дети, потерявшие родителей, бывшие в оккупации или угнанные в фашистскую
неволю.
Мои родственники из Донбасса были угнаны в Германию – мальчик 12 лет и девочка, точнее девушка 16 лет. Мальчик так и сгинул в Неметчине, ничего
неизвестно о нем. А девочка (Собина) – это целая история. Дело в том, что Собина, рабыня по-существу, чем-то не угодила немке-хозяйке и та ее
отправила в лагерь Майданек на уничтожение. Но так как девушка была немного образована по медицине, то ее оставили при лагерной больнице. Ее
будущий муж, Тадеуш был участником польского Сопротивления, за ним охотилось гестапо. Взяли в заложники его отца и брата и предупредили мать, что
их повесят, если Тадеуш не сдастся.
Но Тадеуш со многими другими поляками попал в облаву, и его отправили в Майданек на уничтожение. А отца и брата при народе, согнанном на
центральную площадь Кракова, в том числе и при матери, повесили. После этого мать тронулась рассудком. В лагере Тадеуш через короткое время
оказался в груде очереди на сожжение. Об этом он уже плохо соображал, т.к. весил около 48 кг при росте за 180 см и обычном весе под 100. В лагере
действовало подполье, Тадеуша переправили в больницу. Там Собина его выходила, они полюбили друг друга, после освобождения поженились. Были они в
гостях у нас, и мы были у них по приглашению. Хотелось бы отметить вот что. Дети остаются во многом детьми даже в тяжелейших условиях.