Я блокадник, мы с родителями прожили в Ленинграде самую страшную суровую зиму...

Я блокадник, мы с родителями прожили в Ленинграде самую страшную суровую зиму 1941 — 1942 годов. Как говорил мой папа, ни один писатель не написал такого в романе и ни один кинематографист не показал в кино того, что было в Ленинграде на самом деле. А было очень страшно… когда сгорели Бадаевские склады, в которых автономного запаса хватило бы на то, чтобы прокормить город в течение пяти лет, голод начался сразу же, на следующий день. Перед самой блокадой в официальном порядке были эвакуированы все детские учреждения, в том числе и мой детский сад, всех детишек увезли из города на Валдай. А через некоторое время по городу пошел слух о том, что именно оттуда наступают немцы, и матери бросились забирать своих детей. Моя мама тоже поехала за мной, приехала она туда, где нас поселили, и оказалось, что это огромное поле, на котором стоит множество палаток, а между ними бегают маленькие дети. Все мокрые, грязные, ревущие, без всякого надзора и ухода. Настоящий хаос, и это просто невероятная удача и провидение — что моя мама случайно вышла именно к той палатке, в которой был я, иначе найти меня там было бы нереально. А я стоял мокрый и сопливый с какой-то девочкой за руку. Мама схватила меня и, никому не сказав, унесла оттуда. Пришли мы на вокзал, а там говорят, что поездов в Ленинград больше не будет, объявляется блокада. Мама, конечно, как и все, зарыдала. Мимо бежал человек в железнодорожной форме и спросил ее, что случилось. Она объяснила, что нам не попасть в Ленинград. И этот человек пообещал помочь, только велел не сходить с места. Все поезда уже стоят и не идут дальше, люди толпятся, рыдают и стенают, и вот наконец идет последний поезд на Ленинград, но двери не открываются, потому что он уже забит. После второго свистка, когда мама совсем отчаялась, подбежал тот железнодорожник, своим ключом открыл последнюю дверь и ногами запихнул нас с мамой в вагон: люди там стояли плотно плечом к плечу, места не было вообще. Он запер вагон, и мы с мамой поехали в блокадный Ленинград. Мама потом всю жизнь переживала, что не знает, кто тот человек, даже фамилию его не спросила.
За зиму похоронили почти всех родных, у мамы было восемь сестер, и все они умерли. А хоронить не было сил, так что все они в братской могиле. У меня осталось одно страшное воспоминание: мы с мамой и папой сидим, прижавшись, втроем на диване, в темноте, замерзаем. И я слышу, как какая-то внутренняя дверь открывается со стуком и захлопывается, открывается и снова захлопывается, это было очень страшно… А та зима была необычайно морозной для Ленинграда, канализация не работала, и ослабшие люди выливали все прямо из окон и оно тут же замерзало, папа говорил: «Можешь представить наш город, когда на стенах сплошь эти вонючие красно-фиолетово-синие сталактиты». А мама рассказывала, что она даже думала о том, чтобы покончить с собой, ей невыносимо было, когда я ползал под столом, собирал на пальчик крошки и плакал: «Мамочка, хлебушка, хлебушка, хлебушка». А сама она ела соль, чтобы хоть что-то закинуть в организм, и, конечно, много пила, и из-за этого у нее были жуткие, опухшие слоновые ноги, она ужасно страдала от отеков. В бомбоубежище она скоро перестала спускаться, я был мальчик большой, и таскать меня у нее уже не было сил. Так что она сказала: «Пусть как судьба сложится, попадет так попадет», — и мы с ней во время бомбежек оставались дома. Я даже помню, как я гуляю во дворе, начинается обстрел и мама мне истошно кричит из окна: «Домой! Домой!» — зовет бежать не в подвал, а на пятый этаж. Ну а в 42-м моего папу, как военнообязанного, призвали и он отправился в Оренбург, а мы следом за ним. Там со мной произошла такая страшная история.
Моя мать работала судомойкой в столовой в воинской части, а мне было четыре года, и я каждый день ходил один по степи четыре километра к ней в столовую, чтобы она тайком дала мне банку щей. Этот запах не передать, я не могу рассказать словами, только когда закрываю глаза и погружаюсь в то состояние, то чувствую запах этих щей. А однажды я шел по степи, началась гроза, и меня просто забило градом. Я лежал на дороге и уже почти умирал, хорошо, что мимо шла воинская машина, они увидели, что на дороге лежит почти синий ребенок, подобрали меня и привезли в ту часть, где мама работала, и всех стали спрашивать «чей ребенок?», мама чуть с ума не сошла… Это было очень голодное время, помню, как папа однажды принес небольшой круглый сыр, так ему пришлось кулаками отбивать мать от этого сыра. Потому что он понимал, если все сейчас съесть, то это верная смерть от заворота кишок. Он разрезал сыр на маленькие кусочки и неделю нас с мамой им кормил. Сейчас это все трудно себе представить и почувствовать… У меня двое внуков: двадцати и десяти лет, я им все это рассказываю, они слушают раскрыв рот, и хочется верить, что в них это западает…
Александр Лазарев