Позывной "Целый". Реальная история

Судьба не терпит суеты — она ломает по-крупному, с хрустом. Мне дали пятнашку — не лет, а как будто лопатой по спине. Строгий режим. Гудбай, жёнушка, дочки, прощайте. Обрезало. Как ножницами нитку — и нет. Всё.

Я не стал ныть. Сразу после приговора подписал контракт. Ну а что, если тонешь — хватайся хоть за нож. Через три месяца я уже шёл в составе штурмовой группы. Бахмут, пятиэтажка, зашли с тыла, взяли этаж за этажом. Там и получил своего «мужика» — орден мужества. Ну красиво звучит, а по сути — выжил.

Но не про это история.

Это было позже. Тогда мы с Серёгой — он, к слову, из тех, кто и в аду найдёт, где прикурить — шли в серую зону. Село как село, домишки покосившиеся, сады, трава по пояс. По бпла сказали — "чисто", но на карте такого не напишешь — серое, значит ничьё. А ничьё — это всегда чей-то капкан.

Взяли с собой минимум: сухпай порвали по карманам, фляжку, я впервые прихватил сапёрную лопатку — не знаю зачем. Никогда раньше не брал, а тут, как заклинило — взял. Серёга хмыкнул: "Картошку что ли копать собрался?" — "А может и так", — буркнул я. И не знал, что это будет самая нужная вещь на свете.

Шесть рожков на автомат — стандарт. Попрыгали друг перед другом, проверили, не дребезжит ли что. Всё. В путь.

В деревню вошли не по улице — через огороды, заборы, кусты. Сложнее, зато меньше шума. И вот, когда уже начали думать, что всё идёт гладко, над головой зажужжало — "мавик". Тонкий писк — и мороз по коже. Радио — щелк — "не наш". Не наш — значит вражеский. Значит может сбросить смерть в любой момент.

Решили залечь. Во дворах — старые погреба, каждый как мини-бункер. Я побежал к ближайшему. Серёга остался на стрёме, за домом.

Пять шагов до входа. Я уже почти выдохнул... и тут — из подвала выходит человек. Камуфляж. Автомат, стволом в землю. Лицо — не разобрать. Я держал ствол на уровне взгляда — он попал ко мне на мушку. Мы замерли.

Форма у него — ни туда, ни сюда. Наши такие носят. И они такие носят. Но у него на бронике патч — череп. Вроде как "ихний" знак, но кто их знает. А потом он начал поднимать оружие. Всё. Думать уже некогда.

Очередь — и пули вошли в грудь. Он завалился назад. Без звука.

Первый.

Это был первый человек, которого я убил на войне. Не силуэт в окопе, не тень в тепловизоре, а в упор. Человека. И он ещё дышал. В его глазах — не ярость, не страх. А… ну как сказать... будто пацан, которому на день рождения подарили портфель вместо игрушки. Несправедливость, обида. Потом глаза остекленели. Всё.

И вот тут мне в ноги — ВОГ с неба.

Как я не умер — не понимаю. Перелетел через труп, кубарем по ступеням вниз. Ударился — оглох. В глазах — белый шум.

Следом — Серёга, как дьявол, спрыгнул ко мне: "Живой?" — "Триста… целый…" — бормочу. Сам не верю.

Второй ВОГ — бах у входа. Нас спасло только то, что погреб был метров на пять вглубь. Камни сверху, плита — всё это между нами и взрывом.

Но не обошлось. Осколок перебил мне сухожилие на стопе, второй — зашёл под броню, где-то в районе ребра. Не сразу понял — боль пришла чуть позже, как непрошеный гость.

Погреб — как камера хранения: 4х4, доски, банки с вареньем, вонючая бочка с квашеной рухлядью в углу. Стеллаж с пылью. Могила на двоих — и ничего лишнего.

И тут: бабах — плита рухнула сверху, завалив вход, часть трупа торчит наружу. Его ноги — как маркер: «тут кто-то был». Следом — ещё пара взрывов, но уже где-то сбоку, нас не цепануло.

И вот оно — понимание: мы в ловушке.
Нас нет. Ни для своих, ни для чужих. Погреб — стал саркофагом.

Рация — молчит. Щёлкаешь — в ответ тишина и хрип. Будто кто-то на том конце дохнет, но не признаётся. Глубоко мы. Или нас уже просто вычеркнули. Отрезали, забыли.

Серёга помог снять броню. Под рубашкой — дыра, мясо вспухло. Не фонтан, но и не критично. Пока не двигаешься — жить можно. Разрезал одежду, залепил чем-то липким. Всё по-полевому. Как медик учил.

Нога... хуже. Там, где ступня, что-то порвано. Как будто внутри хрястнула резинка. Встать — не вариант. Только валяться.

Погреб был... как бы это — почти уютный. Если бы не жуткий запах. Кирпич старый, красный, побелка отвалилась. Стеллаж с банками варенья, в углу — бочка. Из неё тянуло так, будто кто-то пытался заквасить смерть.

Серёга заглянул в бочку, отшатнулся.
— Это уже не огурцы. Это новая форма жизни.
— С глазами? — хмыкнул я.
— Скоро заговорят.

Вскрыл банку варенья — крыжовник. Крышка ржавая, банка пыльная, внутри засахаренная масса. Плевать. Есть-то всё равно почти нечего.

Что у нас было?
— Полдюжины банок варенья.
— Одна злая бочка с маринованными мутантами.
— Немного воды, литра два.
— Один сухпай на двоих.
— И шансов, как у мухи под стеклом.

Наступила ночь. Мы просто легли и слушали. Пыль, дыхание, стены.
Поспали.

Наутро — снова «выбухи» сверху. Пыль посыпалась с потолка. Что-то взрывалось — близко, но мимо. Будто мир орал, а мы были в вакууме.

— Пора что-то делать, — сказал Серёга.
— Например? —
— Плиту не сдвинем. Только если краном.
— А у нас, как назло, нет крана, — буркнул я.

Придумали: копать. Вдоль лестницы, наружу. Через стену — кирпичную, старую, возможно, поддастся.

И начали.

Ножами долбили швы, выковыривали цемент. Раствор — крепкий, будто делали его для вечности. Кирпичи не сдавались. Пальцы сбиты, ногти с трещинами, запястья ноют.

Четырнадцать часов.
Четырнадцать, мать их, часов.

Наконец — пролом. Узкий, острый. Пролезть можно. А за ним — глина. Красная, сухая, твердая. Серёга полез первым, копал лопаткой, я сгребал землю и оттаскивал в угол, где раньше валялась гнилая картошка.

День. Второй. Потом третий.

И вот — глухой "тук".
— Сука. Корень, — прошипел Серёга.

Толстенный, как труба. Уперся поперёк. Прямо в наш ход. Тянется вдоль стены и уходит вбок. Под корень не подлезть. Обойти — никак.

Серый начал долбить. Лопаткой, тупо, яростно. Глина сыпалась в глаза, руки тряслись. Жажда мучила. Тошнило от духоты. Удары становились реже, слабее. Силы уходили, как вода в песок.

Я лежал, жевал мерзкий огурец, думал о дочках. Где-то они, наверное, завтракают, смотрят Малышариков. А я тут. С плесенью и корнями.

Вечером Серёга выполз. Без слов. Рухнул на пол. Лежал, спиной к стене. Дышал. Живой. Но будто выжжен изнутри.

А утром...

— Стой, тсс, — прошептал он. — Слышишь?

Я прислушался. Кап.

Из обрубка того самого корня — капала влага. Котелок подставили. Сидели, как два идиота, слушали. Кап. Кап. Как музыка. Лучше, чем любые песни.

Минут через сорок — на дне чуть воды. Мутноватой. Прохладной. Живительной.

— Пей, — сказал Серёга, протягивая мне.

Я сделал два глотка. Мир стал мягче. Не легче, но... мягче. Как будто ты внутри одеяла. Сухого. Тёплого.
Вот это и есть настоящая вкусная вода. Ни один фильтр такого не даст — только отчаяние и ожидание.

Решили: сегодня не копаем. Ставим котелок, набираем ещё.
Воды мало, но надежда — капля за каплей — вернулась.

Копали вглубь и вверх. Без графика. Без понятия, где солнце. Без уверенности, что вообще есть выход. Глина, камни, глина,

Иногда Серёга молча матерился. Иногда — тихо пел себе под нос какие-то старые песни, вперемешку с проклятиями. Усталость впиталась в нас, как в старые тряпки — уже не отжать, не вытрясти.

Пятого дня у нас была вода — не бочка, но литр-полтора. Воды, которая капала из корня, как капает жизнь из капельницы. А еды... ну, если это можно назвать едой — огурцы, которые дрожали в руках, как студень, и варенье, которое, кажется, начало бродить.

И вот. На одиннадцатый день. Стук. Но не в сердце, а в глину.

Пласт обвалился, и в лицо Серёге хлынул свет — резкий, как удар по глазам. Мы замерли. Глядели. Слепо, будто увидели ангела. А может, это и был он.

Но выбираться сразу — глупо. Днём нас заметят. Если мы кому-то ещё интересны.

Рация — по-прежнему мертва. Серёга повертел её в руках, пожал плечами.

— Знаешь, что могли сделать? Перепрошить частоту, чтобы "пидорам" не досталась.
— Нас уже, может, в списках нет, — сказал я, хрипло.
— Мы теперь как мёртвые. Только шевелимся.

Ждали вечера. Сумерек. Когда всё затихает и даже смерть идёт на цыпочках.

Выбрались как-то по-пластунски, по очереди. Я с одной ногой, Серёга — с двумя, но почти без сил. Взяли только автоматы. Без оружия — лучше не возвращаться вообще.

Он подставил мне плечо. Я прыгал, как дурак, опираясь на него.
— Ты — под ноги, я — в небо. Если "мавик" — я увижу. Если "лепесток" — ты.
Так и шли. Вернее, ковыляли. Ползли, как два сломанных табурета.

Прошли деревню. Вышли к дороге, по которой когда-то шли туда. Казалось — целая жизнь прошла. Деревья будто стали другими. Время, как жвачка на ботинке — не отлипает.

И вот. Как обычно это бывает — в самый тихий, спокойный момент. Когда уже кажется, что выбрались.

БУХ.

Удар. Я не понял, что произошло. Просто — боль. Как будто что-то откусили от меня сразу. Нога — в клочья. Перерубило кость. Я упал. Серёга — рядом.

БУХ! — второй.

На этот раз — в спину. Что-то хрустнуло, бронежилет не выдержал. Осколки застряли в ребрах, в мышцах. Тело не слушалось. Лёжа на животе, я смотрел вперёд, не моргая.

— Серый?..
Тишина.

И вдруг — щелчок. Карабин. Его рука шарит у меня за спиной. Голос, будто откуда-то издалека:
— Держись, Целый… там труба.

Труба. Да. Метрах в двадцати — дренажная, бетонная, сантиметров восемьдесят высотой.
Он потащил меня. Я почти не помогал ему только  пытался дышать. Нога горела. В голове плыли какие-то голоса. Детский смех, телевизор. Бред.

Добрались до трубы. Турникет на ногу — мне. Потом — ему. У Серёги всё бедро было в крови. Перебинтовал как смог. Втиснул меня в трубу.

— Я к кустам, — сказал. — Попробую вызвать своих.

Остался один.

Внутри трубы — сыро, темно, пахло болотом и ржавчиной. Я заполз поглубже. Поставил автомат. Направил на выход. Молился. За него. За себя. За случайного оператора БПЛА, который вдруг может нас не заметить.

Прошло минут десять. Взрывы. Где-то рядом. Потом — ещё. И ещё.
Бах, бах, бах.
Будто по мне, по трубе. По памяти.

Я потерял сознание. Или заснул. Кто знает. Время — оно там не работает.

Проснулся от того, что кто-то дёрнул автомат. Инстинктивно потянул его к себе.

— Живой? — прошептали.
— А мы за тобой.

Трое. Пожилые. Седые. "Деды", как мы их называли. Матерясь, кряхтя, они вытащили меня, как дохлую кошку из канализации. На носилки. Один держал ствол, второй следил за небом, третий — шёл сзади, оглядываясь.

— Целый? — спросил кто-то.
— Пока да, — прохрипел я.

На эвакуационной точке был туман. Или мне показалось. Всё плыло. Деды шептались о чём-то, один обернулся:

— Мы тебя уже похоронили, слышь. Оператор "птички" увидел ноги, торчащие из завала — и всё. Доложили: "Двое — трупы."

Я усмехнулся сквозь боль.
— Не дождётесь.

Всё — как в киселе. Пробирались, шатались, лязгали металлом, и вот — до точки дотащили. Лежу на носилках, как чучело. Автомат держу в руках — привычка. Если увижу небо — стреляю. Не увижу — и не надо. Всё просто.

Деды говорили что-то про штаб, про "чистую зону", про рапорт. Я не вслушивался. Не то чтобы было всё равно, просто — устал до костей.

Потом — буханка.. Всё гремит, трясётся, холодно и воняет какой-то смесью йода и солярки. В голове крутится одно: сказать жене, что живой.

Когда меня грузили в операционную, я буквально взвыл:
— Свяжитесь с женой. Просто скажите — он жив. Всё. Больше не надо.

Усыпили.

Проснулся в санчасти. Бинты. Катетеры. В теле не хватало запчастей. Семь осколков достали, два — остались. Память возвращалась кусками.

И тут — медик.

Смотрит на меня с выражением, будто я съел его завтрак.

— Ты что вообще такое?
— В смысле?..
— Я твоей жене позвонил. Сказал, что ты жив. А она… послала. Не очень литературно.

Я откинулся на подушку.
— Дай телефон.

Он протянул. Дрожа пальцами, набрал. Гудки. Пауза. И… голос.
Жёсткий, колючий:
— Да что вы от меня ещё хотите, твари?!

— Зая… это я.

Тишина.
— Андрей?.. Ты? Ты живой?.. Почему у тебя голос такой?..
— Ты сама проверь.

 — Назови мой второй номер.
Продиктовал.

И вдруг — всхлип.
Плач. Настоящий. Тот, который даже через телефон чувствуется в груди.

Долго говорили. Без толку и смысла, просто чтобы слышать друг друга. Слов было мало. Было: живой, не поверила, ждала, молилась… и ещё — "прости".

Потом она рассказала.

На третий день после нашего заточения ей позвонили. Голос в трубке сказал, что меня "задвухсотили", тело якобы лежит где-то в "серой". Но — есть "добровольцы", мол, за 300 тысяч вернут.

Через пару дней другой звонил — уже "скидка", за 150. Голос был новый, деловой, но сказка та же.
Сказали, типа "мы свои", "из роты". Давили- разводили. Уверяли, что всё официально. Только быстро надо.
Мрази.

Пазл сложился. Кто-то из штаба сливает данные о пропавших. Мошенникам. А дальше — обычный лохотрон. Только ставки — смерть, и чужая вера в чудо.

Позже ко мне пришёл капитан из "особого отдела". Спокойный, усталый. Задал несколько вопросов. Я ответил, как было. Без украшений. Он кивнул, сделал пометки и ушёл.
Вид у него был такой, будто он уже десять таких историй слышал этой неделей.

А потом — перелёт в Петропавловск-Камчатский. Военно-транспортный. Рёв, вибрация, ремни. Всё, как положено. Не хватало только кофе и плюшек.

— Вот подлечился, теперь в часть и домой долечиваться…

— А позывной уже после всего этого получил?

 — Нет, это по фамилии дали.

Всё это рассказал мне боец с позывным «Целый», когда я вез его из госпиталя в аэропорт. Лежал у меня на заднем сиденье BMW, нога в железной клетке аппарата Илизарова, лицо серое, но глаза — живые.
Такие глаза — как у человека, который вынырнул из-под земли. Буквально.

Заехали на рынок. Я купил китайских конфет, каких-то липких и красочных, которые обычно нравятся детям.

— Передавай дочкам, — сказал я, протягивая пакет.

Он улыбнулся. Не так, как в кино. Не широко. Просто — слегка, как будто рот вспомнил, что умеет.

У входа в аэропорт его уже ждала каталка. Сотрудник помог затащить внутрь.
А я смотрел им вслед. Медленно они катились — он и его железная нога.
И я почему-то очень чётко представил, как дома за дверью раздастся писк девчачьих голосов:

— Папа?..
— Папа!

И он, этот самый "Целый", будет стоять в дверях, на костылях или без. Весь перебинтованный, но... целый.

И всё.

Этого — хватит.