Про немецкую армию или как я служил в бундесвере

Я имел удовольствие провести 9 месяцев в детском саду с оплатой, с довольствием и обмундированием. Этот детский сад гордо именуется Бундесвер и является домом отдыха совмещённым с игровой площадкой для молодых и не очень, и даже старых детишек. Немецкая армия, гы. Через три месяца учебки ты получаешь звание гефрайтер (типа ефрейтор) причём независимо от заслуг или поведения, или уровня умственного развития; после шести месяцев службы становишься обергефрайтером. Каждое звание несёт с собой около сотни лишних евро в месяц.

Вообще с оплатой дело обстоит шикарно.. В двух словах: так называемая зарплата составляет около 400 евро в месяц. Ежли казарма находится больше чем за стописят километров от дома, то в день начисляют по три евро за отдаление от дома. Если ты при экипировке отказываешься от нижнего белья (трусы Хомер Симпсон стайл, майки и две голубые пижамы), то тебе выплачивают за это тридцатник, типа за то что сэкономил Фатерланду расходы на трусы. Потом опять же если не жрёшь в казарме (многие из-за лени отказываются от завтрака), получаешь за каждую не принятую единицу пищи по 1,30 евро.

Ну и плюс сотня в месяц за каждое звание, плюс к «дембелю» премия около 900 евро.

Служба же – тяжела и трудна. Многие новобранцы очень страдают и скучают по маме и ходят к казарменному священнику, который исполняет и роль психолога и принимает всех солдат независимо от вероисповедания. Он имеет голос и может требовать того или иного, например чтоб очередного разгильдяя отпустили на недельку домой из-за психического расстройства (и это несмотря на то что каждые выходные «солдат» отпускают домой – в пятницу в двенадцать «конец службы» и начало в понедельник в шесть утра, проезд оплачивается государством). Сразу должен заявить что дедовщина запрещена и преследуется что ужас, хотя какая там дедовщина если общий срок службы девять месяцев? Никому из командного состава не разрешается притрагиваться к солдатам (конечно в экстренных случаях можно, всё в уставе), не то что бить или прочее. Разрешается только громко орать, и то без личных оскорблений, иначе рапорт и плакала карьера. Например какой нибудь додик из рядовых, не блещущий интеллектом не может правильно нахлобучить на свою башню головной убор и выглядит как турок или повар в своём берете. Унтер орёт на него: «вы (обязательная форма обращения) выглядите как пекарь! Сейчас же оденьте головной убор правильно! Исполнять!» Тормоз елозит своими клешнями по тыкве без видимого успеха, и поорав ещё немного унтер подходит к нему и спрашивает: можно дотронуться до вас и поправить ваш берет? Если удод отвечает да, то унтер с любовью поправляет беретку. Если же удод не желает быть потроганным унтером, то он говорит нет (были такие случаи, это просто кошмар), тогда унтер идёт вдоль шеренги и выбирает какого нибудь олуха у которого берет выглядит хорошо и отдаёт ему приказание поправить берет тому удоду. Вот такие пироги.

Однажды на учениях, когда мы играли в зарницу, несколько балбесов отстали и рисковали быть «застреленными» противником, наш унтер не выдержав заорал – «тащите же свои обкаканые жопы сюда». После объявив перекур извинялся перед «камерадами», ссылаясь на то что он был в эффекте возбуждения и потому ляпнул это сгоряча и не сердятся ли они из-за этого на него. Они сказали что нет и он возликовал.

При таких условиях и немудрено что один е — лан из моей комнаты (комнаты были для шести – восьми человек) иногда плакал ночами и хотел к маме, прерывая своё нытьё словами что пойти в армию самое плохое решение в его жизни и что он ненавидит себя за это и хочет домой. Остальные его утешали.

На учебке мы бегали, прыгали, занимались спортом вместе с унтерами ибо устав гласит что унтеры не могут требовать от солдат каких либо спортивных занятий, которых они сами не делают… Так что если бедняга унтер хотел чтобы мы отжались двадцать раз или пробежали три километра на время, ему приходилось проделывать то же самое. Принимая во внимание что унтеры не то чтобы тащились от спорта, мы не слишком напрягались. Ещё мы учились разбирать и собирать автоматы и ползать. Ну и конечно постигали теорию тактики и стратегии. Это были ещё цветочки.. И хотя это было страх как трудно, оказалось что после учебки ещё хуже. Служебный день выглядел так: с пяти утра завтрак, кто хочет идет, кто не хочет спит. Главное чтобы к построению, которое в шесть часов все встали. После переклички следовал приказ: по комнатам и ждать дальнейших приказов, которые иногда приходилось ждать неделями. Все расходились и занимались всякой ерундой. Кто спал, кто телек смотрел, кто в приставку играл (всё можно было привозить в казарму), кто читал, кто просто… И один доблестный эквивалент прапору (шпис) крался по коридору, врывался как ураган в комнату и сеял ужас, наказывая всех, кто не вёл себя подобающе приказу – сидя за столом на стуле ожидая приказа. Заставлял подметать и мыть лестницу или коридор, собирать фантики на плацу и т.д. Но фантазии у него было мало, так что коридор и лестница сияли, а фантики были на вес золота.

Потом в 17:00 следовал приказ: конец службы! И камерады весело устремлялись кто куда. Кто на дискотеку, кто в кино, кто бухлом закупаться. Единственно сильно угнетало то что в комнате нельзя курить и бухать. Для этого нужно было идти или в специальное помещение на нашем этаже – с бильярдом и теннисным столом, или же х — ть в бар, находящийся на территории казармы.

Вот так с невзгодами и прошли 9 месяцев, из которых 21 день официального отпуска, который было приказано взять под рождество.

Напоследок поведаю историю о том, как все разгильдяи немцы с моей комнаты имели счастье стать водилами танков и прочей херни и укатили на курсы в Баварию, а я остался совсем один и проспал однажды долгожданный приказ строится и идти мыть и чистить танки (были мы танковая ракетно – противовоздушная часть с устаревшими Роландами шестидесятых годов). Так получилось что все ушли драить танки а я, проспав ещё часик проснулся и увидел что никого из моей батареи в здании нет. Это кранты! подумал я и не ошибся. Взвесив что хуже, тариться в комнате пока они не вернутся, или попытаться пробраться в ангар к танкам незамеченным, я выбрал второе, и почти блестяще выполнил кампанию, но на самом подходе унтер гад меня запалил. Он спросил меня почему я не пришёл вместе со всеми, я с лицом Швейка ответил что не услыхал приказ выходить. Он прочитал мне короткую лекцию о том как надобно себя вести солдату и приказал (о горе!) после конца службы задержаться на час у дневального и написать сочинение на тему «как правильно использовать послеобеденную паузу», что я и сделал, настрочив говно отчёт о том, что солдат должен блин чистить своё обмундирование и всю фигню но никак не спать во время своей паузы.

Прочитав сиё творение унтер смилостивился и отпустил меня на волю.

Я до сих пор с умилением вспоминаю бытность мою в бундесвере и скорблю о идиотах немцах, не знающих как им повезло.

Пролог

На медкомиссии меня спросили в каких войсках я хотел бы служить. Я ответил что в десантных, на что мне сказали что эти войска самые лучшие в Германии и служить там будет тяжело, на что я ответил что занимаюсь боксом и вообще спортсмен и мне ответили: — а ну тогда конечно! Через два месяца я получил направление в Третью Танковую Ракетную Противовоздушную Батарею.

Начало

С рюкзаком и повесткой в книге я поездом приближался к месту своей службы. В повестке было написано что я должен явиться к 18:00 на вокзал местечка в котором я буду проходить срочную службу и меня заберут и доставят в казарму. Стояло также что мне нужна двойная смена белья и два замочка чтоб запирать свой шкафчик.
Выйдя с вокзала в 17:00 я увидел армейский грузовичок и перца в форме около него. С готовностью протянув ему свою повестку, я понял что судьба не так благосклонна ко мне как мне казалось. Он сказал что он с другой части и что с моей части все давно укатили…
Да… — сказал я. — Что же мне делать?
Подождите ещё, может быть сейчас приедут опять.
Прождав до 18:00 я начал постепенно волноваться… Армия всё таки не начальная школа, опаздывать нельзя… В общем отыскал я номер телефона и стал названивать дневальному. Он мне сообщил что он не в курсе и что соединить меня с кем нибудь, кто в курсе он тоже не может, а советует мне добираться до казармы своим ходом. На вопрос «как мне туда попасть?» он положил трубку. Проведя опрос местных туземцев, я наткнулся на тётку которой было по пути и она сказала что скажет мне на какой автобусной остановке выходить. Так я добрался наконец до казармы. Гефрайтеры, стоявшие на часах на входе, проверили мою повестку и паспорт и отнеслись ко мне благосклонно, объяснили как и куда идти.

Придя в здание третьей батареи я с ужасом увидел что мои будущие однополчане уже облачившись в сине – голубую спортивную форму бундесвера с фашистским орлом уже бегают тяжело дыша и топая по коридору туда и обратно, а на них громко орёт маленький такой унтер, мне по плечо примерно. Злобно глянув на меня он заорал спортсменам: хальт! цурюк! нохмаль! Поднималась пыль.

Канцелярский хмырь в погонах неучтиво спросил меня откуда я появился. Я проявив находчивость заявил что с вокзала. Он удивился, но поразмыслив немного сообщил что ничего не может для меня сделать, так как я по всей видимости не туда попал, так как состав батареи полностью укомплектован и все рекруты на месте с двенадцати часов дня. Ознакомившись с содержанием повестки, он удивился ещё больше. Странно – сообщил он мне – тут написано что вы должны явиться к нам. Я тактично промолчал. Хмырь завис на какое то время, потом сказал мне подождать и исчезнув на пару минут появился снова, приведя с собой ещё одного хмыря в погонах, с которым они стали рассуждать о том что де бардак, почему мы ничего не знаем про него, а его к нам прислали и т.д.. Ничего не решив, они решили продолжить свою дискуссию наедине, а меня послали в комнату номер 168, заверив меня что они во всём разберутся.

Так началась девятимесячная история моих мытарств… Кстати, интересно, почему именно девять месяцев? Это аллегория? Типа после этого становишься человеком или заново рождаешься? Не знаю. Дело было так, что послать меня в комнату послали, но разбираться откуда я взялся и почему не числюсь у них в бумагах не стали, видимо устали думать, так что когда мы на следующий день отправились на экипировку, всех вызывали пофамильно, пока я не остался один. Потом хмыри со склада напряжённо думали как же так? Что должны были получить обмундирование 52 человека, а приехали почему то 53… В конце концов я конечно всё получил, но длилось это на час дольше чем было запланировано…

На следующий день во время утренней переклички произошёл первый армейский инцидент. Мы стояли в коридоре и орали «здесь» унтеру, выкрикивавшему фамилии, когда между строем и унтером прошёл молодой человек нашего призыва, но в гражданке и с руками в карманах. Унтер, на время потерявший дар речи всё же справился с собой и зычно стал орать на него мол что такое, построение что ли не для вас, руки из карманов, быстро переодеваться в форму, две минуты, пошёл!, а доблестный воин ответсвовал гордо: «Я больше не хочу быть солдатом». У унтера отвисла челюсть. «Что такое?» почти сентиментально спросил он. «Я только что ходил в канцелярию к капитану и подал заявление об отказе от военной службы, потому что мне не нравится быть солдатом» — отвечал уже бывший теперь солдат. «Но это же всего навсего второй день службы, вы же ещё не разобрались во всём» — пролепетал унтер. «Нет» — твёрдо сказал отказник – «солдатом я больше не буду» и удалился по коридору. Через двадцать минут он с вещами покинул казарму навсегда чтобы заступить на альтернативную службу в какой нибудь больнице для душевнобольных или доме престарелых.

Боевой дух батареи пошатнулся… Унтер тихо грустил.

Прошло где то десять дней службы. Пообвыкли. Познакомились. В моей комнате было шесть человек вместе со мной. Один огромный накаченный добродушный простак, два хилых нытика, один очкарик — интеллигент и поляк, с которым мы сразу нашли общий язык. По утрам перед завтраком занимались спортом – выходили в коридор делать зарядку – отжимались вместе с унтером, приседали, любимым упражнением было прижиматься спиной к стене как бы на стул садясь, чтобы колени были согнуты под прямым углом и стоять так всем взводом (унтер конечно тоже), пока несмотря на грозные окрики унтера первый не свалится на пол. С непривычки ноги конечно уставали и тряслись, но первым падал один и тот же – толстяк с лицом дауна с соседней комнаты, которому в будущем предстояло несчастье попасть в комнату ко мне и тяжко страдать от моей русской натуры.

После зарядки – уборка комнаты и вверенной к уборке территории (у нашей комнаты это был коридор и лестница), потом завтрак, потом или теория где нудно и долго о чём то рассказывали и нужно было бороться со сном, или практика – ползание или беганье по полю в противогазе и без, автомат G3 — сборка и разборка и прочее часов до десяти вечера с перерывом на обед и ужин, потом опять уборка и отбой.

Немцы страдали. «Они не могут когда на них орут… Никакой личной жизни, в любой момент могут приказать что то делать и ты должен это делать», жаловались они. Я смеялся и говорил что это всё игрушки… Они дулись.

Когда мы в очередной раз чистили автоматы – стоя в коридоре спиной к стене, разложив детали на стуле, стоявшим перед каждым, один из наших нытиков прислонился спиной к стене, не заметив идущего по коридору фельдфебеля, и тут началось. Как в американском кино прямо, я с трудом сдерживал смех. Фельдфебель подошёл к бойцу, максимально приблизил свой боевой оскал к его печально-испуганной роже и начал орать, мол стена сама стоит, её не надо подпирать, вы откуда такой, может вам коктейль принести, а ну не отшатывайтесь без приказа, смирна! Орал надо сказать профессионально. Громко и грозно, нависая над бойцом пока тот не упёрся затылком в стену, после чего сказал вольно и пошёл дальше. У нытика на лице был написан животный ужас, дрожали руки и колени, мне казалось что он сейчас зарыдает. Но зарыдал он только ночью. Меня разбудили всхлипывания и взволнованный шёпот. Ганцы сгрудившись вокруг его кровати утешали его и спрашивали в чём дело, он рассказывал что он не выдержит такого, что так с ним ещё никто никогда не обращался, что он хочет домой или умереть. Меня распирало, но я из человеколюбия сдерживался, чтобы не поранить душу впечатлительного бойца своим истеричны хихиканьем ещё больше.

На следующий день была теория… Нам рассказывали первый закон устава – камерадшавт. Типа все комрады, должны уважать друг друга, помогать и т.д. Рассказали интересный факт что каждый в ответе за государственное имущество, данное ему напрокат, и что каждый должен всегда держать свой шкафчик на замке, даже когда он находится в комнате и отпирать его только в случае необходимости. Если же по разгильдяйству ты забыл запереть шкаф, то это в армии преступление, называемое «подстрекательство к краже», и что если у тебя что нибудь сопрут, то виноват не тот кто спёр, а тот кто не заперев свой шкафчик его на это дело соблазнил.

В это время к нам в учебное помещение заглянул фельдфебель, подозвал лёйтнанта, открывающего нам поразительные глубины немецкого устава, к себе и что то прошептал ему на ухо. Лейтенант громко воскликнул: Как !? Не может быть! Но взглянув ещё раз на застенчивую рожу фельдфебеля должно быть решил что может, поэтому сказал нам сидеть и ждать и поспешно убежал. Прибежал он через пару минут, причём на нём лица не было, и сказал что всё, полный аллес, террористы напали на пентагон и на центр мировой торговли и чтоб мы живо бежали обедать, на всё про всё пятнадцать минут, потом опять назад и там нам скажут что дальше.

Быстро и взволнованно мы пытались что нибудь сожрать за десять минут, в то время как по всей казарме царила паника и хаос. Толпы солдат бегали туда сюда по двору и плацу, кто то что то без умолку орал, а над всем этим вилась плотная туча каркающих ворон. Среди немцев было уныние… Всё, война, — уныло сказал один. (Уж очень живописно все бегали и орали, наверное так и бывает когда начинается война).
— Я воевать не пойду! – сказал один.
— Да, мне больше делать нечего. – другой.
— И я тоже… Если война, то сразу на поезд и домой, заберу родителей и в Гренландию, там ничего не будет. – уверенно заявил третий
— А ты, русский? – спросили меня.
— А я чё, что прикажут то и буду делать. – честно ответил я — хотя даже если война и будет, нас никуда не пошлют.
Но доблестные защитники своего Фатерланда сказали что всё это фигня, не пошлют сразу так потом, и вообще всё это они в гробу видали и что надо сразу валить.

Не дожрав, мы побежали в телевизионную комнату, где без остановки под синхронное аханье военного персонала показывали как самолёт влетает в небоскрёб. Цепляло. Растерянные, испуганные лица кругом.

Заорал унтер, сообщив что через 5 минут общее батальонное построение во дворе, форма: берет и шинель. Подполковник, командир батальона толкнул пламенную речь о мировом терроризме, который проникает в мирную жизнь и губит тысячи жизней мирного населения, и что так это не пойдёт, с ним надо бороться. Вот видите! – взволнованно шептались вокруг. Также подполковник поведал нам что Канцлер Шрёдер уже отреагировал и пообещал любую возможную помощь американским союзникам в борьбе с терроризмом в своём телевизионном сообщении. По рядам проносится вздох.

После речи нам приказали опять идти в учебное помещение и ждать там. Минут через 20, когда бедные бойцы уже изнывали от неведения, что же дальше будет, пришёл лейтенант и как ни чём не бывало продолжил лекцию. За окном всё так же бегали, но уже не так быстро, и не орали так громко… Уже потом я подумал что вероятно офицеры соревновались в оперативности, кто быстрей соберёт своих и толкнёт свою пламенную речь.

Лекция шла ещё часа два, движения за окном понемногу прекратились и ничего не мешало мирному виду обычной немецкой казармы, стоявшей на защите мирового общества от мирового же терроризма и наполненной солдатами, готовыми на любые потери во имя мира и защиты отечества.

Примерно в течении недели все волнения улеглись, про террористов все забыли, только рядовые как мы страдали от этого неслыханного теракта, потому что пришлось таскать мешки с песком, возводя возле КПП бруствер высотой в полтора метра, да ещё удвоили все посты, ибо враг не дремлет. Страдали от этого мы, поскольку вахту несли по старому 20 человек, а вот все посты были удвоены, так что во время вахты удавалось поспать вдвое меньше, часа три за ночь.

Солдат бундесвера должен выглядеть опрятно. Разрешено иметь волосы, если они не свисают на уши и на воротник, чёлка не должна падать на глаза. Бороду можно иметь, но нельзя ходить с щетиной, так что если ты приехал с бородой, то можно её оставить, или отрастить бороду во время отпуска.

Солдат бундесвера должен быть дисциплинирован и повиноваться приказу. Нам долго и нудно разжёвывают о целесообразности приказов и о том, какие приказы солдат должен выполнять, а от каких имеет право отказаться. То и дело разгораются дискуссии солдат с унтерофицерами о том, должны они выполнять отданные приказы или нет; бедняги унтеры орут и потеют, но толку от этого мало. Солдаты знают свои права. Им каждый день ездят по ушам, рассказывая что солдат это тоже неприкосновенная личность в первую очередь и как эту личность защитить от издевательства со стороны старших по званию или несуществующей дедовщины. В коридоре висит ящик для анонимных жалоб на командный состав или других личностей, ключ от которого у капитана, «шефа» батареи. К нему также можно в любое время зайти поболтать о том о сём.

Унтеры всё же тоже не дураки, они придумали фишку как заставить делать солдат то, чего они делать не должны. В коридор выходит унтер и орёт что с каждой комнаты требуется один доброволец. В виде приказа. Потом добровольцев посылают по своим нуждам – кого в кафэшку за булочками или гамбургерами, кого в своих служебных помещениях убираться… Что характерно в добровольцах обычно недостатка не наблюдается.

Первые два месяца – это учебка. Служба до десяти или до одиннадцати вечера, подъём в пять, зарядка, уборка, завтрак, потом «формальная служба». Это когда тебя готовят к присяге. Муштруют. Одеваешь шинель и берет, чистишь сапоги, по приказу бежишь с третьего этажа на построение перед зданием. Пока бежишь по лестнице, какой то урод наступает тебе на вычищенный сапог. Носком этого сапога злобно пинаешь его в голень шипя проклятья, он извиняется, но делать нечего, пытаешься затереть след рукавом, видно всё равно. На построении унтера тщательно оглядываю каждого рекрута с головы до ног, просят разрешения поправить берет или капюшон и посылают перечищать сапоги. Выглядит это так: бежишь на третий этаж, отпираешь шкафчик, достаёшь щётку и крем, запираешь шкафчик, бежишь вниз, там чистишь сапоги, бежишь наверх, запираешь щётку и крем, бежишь вниз дабы предстать пред светлые очи унтера. Он придирчиво осматривает сапоги и если надо посылает ещё раз. Некоторые бегали по три – четыре раза. Я один раз «бегал» два раза – забегал в здание, за угол, смотрел там с минутку стенды с танками по стенам, доставал из кармана щётку, выбегал и чистил сапоги. Потом забегал опять за угол, отдыхал, прятал щётку, выбегал, презентовал сапоги. Но это каралось. Однажды такого же умного поймали и долго долго на него орали… После осмотра маршируем. У многих проблемы с поворотами налево или направо. Дикие крики, тупые шуточки когда все поворачиваются налево, а какой нибудь баран направо и оказывается лицом к лицу с другим. Унтер радостно подбегает и спрашивает барана, не хочет ли он другого поцеловать. Хохочет. Маршируем по два три часа, но каждые полчаса пауза, благо дисциплина не позволяет унтерам курить, когда мы маршируем. А курить они хотят часто. Через месяц учебки примерно первый раз конец службы часов так в шесть вечера. Можно выйти в город, купить пива. Пить в комнате категорически запрещено. Можно в телевизионной комнате или «комнате свободного времени». Ну или в баре на территории казармы.

Поляк покупает пузырь «Зубровки» и мы идём комнату для бухания. Без закуси и под сигареты вставляет плотно, мы с поллитра бухие, ещё и на дне осталось на два пальца. В десять орут отбой, мы с поляком спорим насчёт остатков – он говорит вылить и бутылку выкинуть из окна, я предлагаю спрятать в моём шкафчике и допить позже. Все испуганно меня уговаривают не дурить, мол хранение запрещено, попадёшься и нас всех подставишь. Я гордо шлю всех подальше, говорю что водку выливать мне не позволяет моё вероисповедание. Один умник уважительно спрашивает «а какое у тебя?»

Я сую бутылку в карман запасной шинели, запираю шкафчик и в последующие дни выпиваю по глоточку на сон грядущий. Немцы в шоке оттого что я это делаю.

По вторникам мы бегаем круг вокруг казармы – примерно шесть километров. Туповатый фанйункер – будущий лейтенант, бегущий с нами круг орёт – «мужики, русские сзади нас, поддайте ходу!» (интересно, у всех русские со словом драпать ассоциируются?) Я поддав ходу, догоняю его и ору: «Русские уже здесь!» Он спотыкается. После пробежки разминка, во время которой наш турок – взводный шут и подсирала складно блюёт себе под ноги под счёт фанйункера. На раз нагнулся, блеванул чуть чуть, на два разогнулся, сделал два полуоборота корпусом, на раз нагнулся, блеванул ещё. Фанйункер орёт на него: «Выйти из строя! Блюйте в другом месте! Вон в кусты отойдите!» После разминки он приглашает меня отойти в сторонку и заглядывая мне в лицо, говорит что он меня не хотел обидеть своим выкриком про русских, и что он об этом глубоко жалеет, и просит прощения. Я его великодушно прощаю.

В пятницу после завтрака пробежка три километра в спортивной форме. Самый старший с нашего призыва – Момзен, ему 25 лет, и он судя по всему немного не в себе. На пробежке он изумляет и пугает народ, я же и поляк в восторге. Отдан приказ бежать, засекается время – круг 400 метров. Момзен пробегает первый круг, равняется с унтерами у секундомера и кричит на бегу: «Я…! Не….! Могу…! Бежать…! Больше!!!» Унтер в трёх словах советует ему молчать и бежать дальше, и Момзен бежит, и вдруг начинает просто рыдать. Прямо на бегу, причём выглядит это довольно странно, вроде бежит, протяжный всхлип, потом протяжное ы-ы-ы-ы-ы-ы, потом опять всхлип и ы-ы-ы-ы-ы-ы. Так и бежит целый круг, рыдая в голос, и равняется опять с унтером. Пока унтер не веря глазам и ушам своим таращится на него, он бежит дальше. Унтер пробуждается от летаргии и орёт: «Момзен, не надо бежать если вы не можете!». Но Момзен упрямо бежит дальше. И рыдает. Унтер бросается в погоню, догоняет его, бежит рядом и кричит: «Момзен, остановитесь!», и так они мирно пробегают бок о бок полкруга, пока унтер наконец не понимает, что это может продолжаться долго и мягким жестом берёт Момзена под локоток и увлекает его прочь с беговой дорожки и бережно отводит в помещение. Остаток дня Момзен лежит на койке в своей комнате и ни с кем не разговаривает. Сердобольные немцы предлагают ему попить или поговорить, но он только качает головой.

Кстати когда Момзен первый раз приехал в казарму, он сразу же всем рассказал что у него не сегодня завтра родится сын и всё хлопотал о том, дадут ли ему пару дней отгула когда это случится. Каждую неделю, когда Момзен возвращался в казарму, его спрашивали стал ли он наконец отцом, и он каждую неделю неизменно отвечал что ещё нет, но на этой неделе точно… Над ним издевались, гоготали и улюлюкали, когда прошло полгода, и он так же говорил что доктор сказал на этой неделе точно и улыбался как идиот… Потом надоело, но по прошествии 9 месяцев службы у него так никто и не родился, и мнения разделились. Кто то говорил что он просто даун, люди же помягче думали что у него видимо разыгралась какая то трагедия, но правду мы так никогда и не узнали.

После пробежки до двенадцати дня уборка комнаты и вверенной к уборке территории. Наша территория – коридор и лестница – я принимал участие в уборке только один раз за два месяца учебки. Гансы каждый день по два раза подметали и мыли пол, и сетовали на то что я не помогаю… Ну я для очистки совести а больше для виду один раз сделал вид что пыль вытираю с перил. Какая там пыль?

Каждый раз в пятницу одна и та же байка, но немцы с моей комнаты каждый раз свято ей верят и почти доходят до истерик, лезут из кожи вон. Байка в том, что до двенадцати часов дня в комнате не должно остаться ни мусора, ни пыли, и тогда нас вовремя отправят домой. Если же где то будет пыль, то горе всем, ибо заставят убираться дальше и задержат нас на час дольше. Проблема в том, что как ты не старайся, пыль найдётся. В любом случае. И каждый раз разыгрывается один и тот же спектакль – примерно в одиннадцать заходит проверка в лице обычно двух унтеров и ищут пыль, которую и находят довольно быстро. Профессионалы – на плафоне под потолком, или ворсинки на ножке стула, между рамами в окне, или на подоконнике снаружи, на дверных петлях, под мусорным ведром, на подошвах сапог и так далее. Они знают массу таких тайников, и даже если многострадальные немцы запоминают их все и тщательно всё вытирают, унтеры без труда находят ещё. Потом следует хорошо сыгранная обида унтеров. Они просто в шоке, какой у нас свинарник и минуты две орут и возмущаются что из за нас теперь вся батарея задерживается ещё на час.

Среди немцев паника, граничащая с отчаянием. Они обвиняют друг друга, а в основном меня, потому что я не проявляю при уборке особого энтузиазма, в том что теперь мы, а из за нас и вся батарея опоздаем на поезд. Я говорю что они одно и то же говорят в каждой комнате, и нас отпустят как обычно, независимо от того будет ли найдена пыль или нет, но мне не верят… Спектакль повторяется ещё раз. Немцы чуть не плачут. И наконец ровно в двенадцать снова проверка, унтеры с одобрением говорят «Давно бы так!» и через пару минут орут что служба закончена.

Все радостно переодеваются в гражданку и устремляются к остановке автобуса. На моё «Ну что я говорил?» никто не обращает внимания.

В следующую пятницу всё повторяется опять. Разве что эпизод с Момзеном неповторим, потому что от пробежек он освобождён.

Кормят здесь плохо. По немецким меркам.

Завтрак и ужин состоит из хлеба, булочек и нескольких сортов сыра и колбасы. Ну и овощи типа помидоры — огурцы нарезные и масса фруктов: яблоки, груши, бананы, иногда арбузы и дыни. Каждый четверг горячий ужин – или жареная картошка с луком, или кусок пиццы, или запечённый гавайский тост с ветчиной, шайбой ананаса и сыром. На обед стандартный набор – кусок мяса с разведённым соусом, отварная картошка и какие нибудь варёные или тушёные овощи. Ну иногда там конечно макароны или рис… Каждую среду суповой день – дают густой айнтопф с сосиской, как правило пересоленный.

Но это в казарме. В поле же кормят по другому. Бивак – красивое такое, Есенинское слово. На четвёртой неделе мы едем в леса, «воевать». В понедельник ночью нас будит огромный накаченный простак с нашей комнаты и взволнованно шепчет, что что то не так, что наверное будет подъём по тревоге, потому что в коридоре не горит свет, как обычно, а темно и по углам стоят маленькие свечечки. Народ начинает волноваться и паниковать. Я возмущаюсь, говорю чтоб не мешали спать, что если будет тревога, то мы её никак не пропустим, чтоб заткнулись. Качок говорит что он спать не будет больше, а будет ждать… Я говорю ему чтоб он ждал молча и не шебуршал и засыпаю опять.

В уши бьёт нестерпимый вой. Сирена. Спросонок подпрыгиваю на кровати, ничего не понимаю. Качок включает свет и мечется по комнате. Никто не знает что делать, так как про тревогу мы и слыхом не слыхивали до этого, тем более как себя вести. Кто то орёт: «АБЦ-Аларм!!!» (атомно-биологическая-химическая тревога) и мы все как один хватаем противогазы – благо они на шкафчике с края – и напяливаем их. В это время с грохотом распахивается дверь и с воплем «Тревога, всем строится!» влетает унтер. Сначала он ещё орёт что напрасно мы свет включили, но замолкает на полуслове, потому что видит пятерых идиотов в трусах и противогазах и одного в униформе но тоже в противогазе (это трусливый качок одел форму, заправил кровать и сидел ждал, пока все остальные спали). Унтер пытается сделать грозное лицо, но видно что его распирает со смеху. Построение! – орёт он и вылетает. Залетает другой и орёт: «Построение! Выключить свет! Тревога!», но тоже замечает комичность ситуации и начинает откровенно ржать, правда стыдливо прикрывая свою унтерофицерскую рожу ладошкой. Выбегает. Мы всё ещё в ступоре, стоим в противогазах и не можем пошевелится. Тут забегает штабсунтерофицер Шрёдер, заместитель командира взвода, начисто лишённый юмора и воображения и начинает громко и злобно орать что это бардак, зачем мы напялили на себя противогазы, когда это не абц-аларм, а боевая тревога, быстро снимать противогазы, одевать форму, скоро построение. И без света главное! Хлопает дверью.

Только тут я понимаю в чём дело и начинаю ржать, сдираю противогаз, лихорадочно натягиваю на себя штаны и сапоги. Раздаётся приказ к построению, гимнастёрку я напяливаю на бегу. В коридоре стоит разношёрстная толпа. Кто стоит в одних брюках и тапочках, кто в форме но босиком, есть даже один спец в гимнастёрке и сапогах но без брюк. Шрёдер хмуро расхаживает перед строем. «Таково позора я ещё не видел!» разоряется он. «Не солдаты а толпа крестьян! Быстро по комнатам, облачиться в форму, как положено, взять бумагу и карандаш! Кто включит свет, пожалеет! Одна минута, пошли!» с неподдельной злобой орёт он.

Через минуту все одеты по форме, стоят. Шрёдер орёт что сейчас он будет зачитывать диспозицию, только один раз, всем молча записывать, он потом у каждого лично проверит. Диспозиция такова что страна Х, граничащая с нашей страной У, стягивает войска к общей границе на реке Z, возможно нарушение границы, нашей батарее приказано занять позицию на правом берегу реки Z и готовится к обороне. Попробуй записать что нибудь стоя в строю на листе бумаги карандашом. Я даже и не пытаюсь, полагаюсь на память. Запишу потом.

Шрёдер командует разойтись по комнатам, сразу же раздаётся приказ «приготовиться к построению перед оружейной палатой», пауза, «построится перед оружейной палатой!». Топот по лестнице. Наша оружейная палата на этаж выше. Строимся перед ней, по очереди заходим, говорим номер автомата, получаем, отдаём карточку с тем же номером, он вешается на то место где стоял автомат. Для учётности. Когда возвращаешь автомат, получаешь карточку назад. Мой автомат 64 года выпуска, видавший виды. На стрельбище, куда нас возили до этого, была такая проблема: чтобы определить точку прицеливания (ни один автомат не стреляет так как должен, а немного в сторону, во всяком случае у нас) со ста метров выпускаешь три пули по большой, полтора на полтора метра мишени, целясь в десятку. Если все пули легли более мене кучно, к примеру на семёрку слева от десятки, то точка прицеливания (куда метится чтобы попасть в десятку) соответственно на семёрке справа. Я же выпустил все три пули, целясь в яблочко, но на мишени не одной дырки обнаружено не было. Меня спросили куда я метился, я ответил что по десятке, как и положено. Унтер поухмылялся, приказал пальнуть ещё три раза. Я пальнул с тем же результатом. Унтер, на роже которого было ясно написано, что он про меня думает, с видом превосходства забрал автомат, и небрежно сделав три выстрела, сказал «вот теперь пошли я покажу эту точку». Когда мы дошли до мишени, пришло моё время ухмыляться. На мишени не было ни одной дырки. Унтер чесал свою грушеобразную голову. В конце концов эта точка была найдена – нужно было целиться в землю пониже правого нижнего угла мишени, чтобы вообще в неё попасть.

После того как мы получили автоматы было приказано разойтись по комнатам и ждать приказа. Ждать пришлось долго. Тревога была в четыре утра, примерно в полпятого мы с автоматами разошлись по комнатам, нацепили боевое снаряжение (два подсумка с обоймами, лопатка, сумка с противогазом, резиновой накидкой и прорезиненными варежками, сумка с котелком, фляжка — на поясе и рюкзак с запасными вещами и притороченным к нему спальным мешком) и сели ждать. Сделали вылазку в коридор – покурить. Всё тихо. Постепенно рассвело. В шесть утра был приказ строиться, нам приказали идти в столовку завтракать, прямо так навьюченные и пошли, толкались, толпились, цеплялись друг за друга, за столы, стулья и прочие предметы обихода дулами автоматов и рюкзаками. После завтрака мы посидели ещё с полчасика и потом был приказ строится перед зданием, наконец то подали колоритный такой зелёный икарус. Повезли.

У каждого бойца имеется половина палатки. Выбираешь себе напарника со своего отделения, вместе с ним возводишь это сооружение и радуешься. Радуешься, потому что один остался лишний и у него только половина палатки. На вопрос что ему делать, ему резонно замечают – ставь половину! Он бедолага поставил половину, но как назло вечером начал моросить противный северный дождь и так и шёл следующие четыре дня, которые мы там торчали и он соответственно спать не мог, слишком мокро было, потому его не назначали играть в солдатов (лежать ночью в луже в засаде по два часа, обходить позиции с оружием наперевес и прочее), а приставили к костру, за которым он должен был следить. Круглые сутки. Так он там и сидел, возле костра, а был он очень и очень вредный и нехороший человек, так что на камерадшавт все плевали и никто ему свою палатку не предлагал. На третью ночь он заснул и свалился в костёр и наверное страшно бы обжёгся, если бы мимо не проходила очередная смена на часы, которая его оперативно вытащила, он только опалил себе брови, ресницы и козырёк кепки.

Пошли боевые будни – четыре дня. Днём мы учились маскироваться травой и сломанными ветром ветками – с дерева нельзя сдирать, мазали морды чёрной краской, ползали, бегали, прыгали, стреляли холостыми, противогазы и резиновый пончо снимали – одевали, тренировались брать в плен и обезоруживать подозрительных личностей (которых в основном играл я или поляк – идешь с пистолетом за пазухой, навстречу тебе патруль, орут «Стой, руки вверх», а ты орёшь «Да пошли вы все туда то и туда то», по русски конечно. Патруль опешивает и стоит разинув рот, а ты в это время кроешь матом их, ихнего командира, всю немецкую армию и вообще всё что видишь. Потом один в тебя автоматом целится (как будто, вообще то целится в людей нельзя, поэтому он только делает вид что целится в тебя, а сам целится в землю) а другой подходит, обыскивает, забирает пистолет и тебя уводят. Сопротивляться мне категорически запретили, и сценарий был всегда один и тот же), ну и просто шарились по окрестностям с оружием наперевес и когда унтеру, командиру отделения что то приходило в голову он подавал особый знак, все прятались в кусты или за дерево и водили дулом автомата туда сюда – мол враг не дремлет. Один раз симулировали бой. Сначала мы сидели в лесу, а другое отделение через полянку на нас бежало, мы стреляли холостыми и их отгоняли, потом наоборот. А ночью было два задания, или два часа патруль – обходишь бивак по кругу – вдвоём, причём унтеры симулировали иногда нападение и надо было отреагировать правильно – выстрелами поднимать тревогу и все просыпались, хватали оружие и бежали кто куда, паля холостыми, причём стрелять без затычек в ушах было запрещено – порча гос.имущества, которым является солдат, потому ходили в патруль с заткнутыми ушами (выдавали специальные затычки), и было три станции где ты должен был останавливаться, вытаскивать затычки из ушей, и прислушиваться, не крадётся ли враг. Потом опять затыкать уши и дальше. Другое задание — просто засада – лежишь и смотришь в сторону предполагаемого противника, если видишь его, то поднимаешь тревогу выстрелами.

Недалеко от полянки с палатками стояло два красных пластиковых перевозных сортира, в которые надо было идти с прикрытием. Крадутся в общем два солдата – до сортиров, потом один скидывает с себя автомат и пояс со снаряжением, а другой сидит на корточках и бдительно смотрит по сторонам, охраняя покой первого.

С едой было тоже очень романтично. Был приказ найти длинную крепкую палку, сделать на ней надпилы по количеству солдат в отделении и вешать на палку котелки, обмотанные платками, чтоб не гремели. Приезжал грузовичок со жратвой и начиналось движение: два солдата из отделения, с котелками на палке крались к машине, которая стояла посреди поля. Рядом крались минимум двое с автоматами наготове, прикрывали тех, с палкой. Подходили к машине, получали жратву, крались назад и жрали, потом сидели у большого костра и курили.

Каждый день мы теряли примерно по два – три человека из взвода больными. Их увозили в казарму.

На третий день бивака, в среду нас погрузили на автобус и повезли в казарму мыться, а то как же три дня без душа? Заодно прихватили там вторую пару сапог, потому что первая не просыхала из за дождя. Кстати в казарме тоже царила романтика – те из больных, кто болел не сильно (существует понятие внутренняя служба, это когда ты служишь внутри, в помещение, и можешь не выходить на улицу), поставили палатки в коридоре, растянув их кое как на изоленте и спали в них, им приносили с улицы ворохи травы, чтоб они маскировались, они мазали себе рожи в чёрный цвет и тоже патрулировали ночью коридор, где их иногда поджидал коварный унтер, или лежали на часах возле комнаты с оружием. Только вот стрелять им нельзя было в коридоре, так что они только делали вид что стреляют. Также двое из них с котелками на черенке от швабры ходили в столовку и приносили пожрать остальным. В общем равноправие. Каждый должен пройти бивак во время учебки, и каждый его прошёл, просто некоторые в здании.

Когда мы сходили в душ и переоделись в чистое (у каждого было три комплекта формы), нас увезли назад в лес и мы продолжили тяжкую полевую службу. Если бы не затяжной сентябрьский дождь, вечно мокрые вещи, спальные мешки и ноги, это было бы вообще прекрасно.

В четверг нам устроили небольшой праздник – привезли маринованные стеки и сосиски и с восьми часов вечера был гриль – каждому по стеку и две сосиски и по две маленькие баночки пива Faxe. Кто не хотел пиво мог получить соответственно две баночки колы или фанты. Потом спать, в пять утра в пятницу последняя боевая тревога – унтеры бегали, орали, стреляли и кидали пенопластовые петарды в форме гранат, мы отстреливались и отбили гадов.

А потом разобрали палатки, собрали вещи и марш в казарму – одиннадцать километров в полном боевом обмундировании и с автоматом на плече – и бивак позади.

После марша – кровавые мозоли. Сапоги – новые, из хорошей кожи, твёрдые и непривычные, стирают ноги в кровь. Появляется огромный пузырь, тут же лопается, потом новый, на следующем слою кожи, лопается тоже, потом кожа уже кончается и дальше стирается сама пятка. Но ничего, одиннадцать километров это ерунда, и доходят почти все. Те кто говорят что больше не могут получают приказ остановиться и ждать грузовик, который курсирует по дороге. На них не орут, но намекают что они слабаки. Я терплю. Не может быть русский слабаком.

Когда я наконец в казарме с облегчением снимаю сапоги, оба носка в бурой крови выше пятки и примерно до середины ступни. Осторожно отлепляю их от тела – выглядит хреново, но лучше чем я думал. Немцы таращиться на меня, спрашивают почему я не поехал на грузовике. Я гордо хмыкаю, они хмыкают качая головами. После уборки и чистки обмундирования конец службы. Осторожно хромая иду в кроссовках к остановке автобуса.

В понедельник многие идут в санчасть – показывают мозоли, их промывают, выдают специальные «мозольные пластыри» и дают освобождение от сапог. Спецы с таким освобождением ходят или в тапочках или в кроссовках. Над ними смеются – всё таки видок ещё тот – в униформе и в тапочках. На муштровке на плацу, где нас готовят к предстоящей присяге то и дело раздаются вопли, исполненные боли. Маршировать не умеют, топают как стадо баранов, наступают на пятки, и тем кто в тапочках приходится туго. Сапоги всё же немного смягчают боль, но приятного мало. Турок идущий сзади меня один из таких. После того как он пнул меня в пятку второй раз я поворачиваюсь к нему и говорю: «держи дистанцию!» После третьего раза я поворачиваюсь и толкаю его в грудь, злобно шипя: «наступишь ещё раз — получишь прямо здесь по морде!» Он тушуется, по выражению его лица видно что он не сомневается в моих словах. На меня прикрикивает унтер. Турок отстаёт на шаг, ломает строй, на него орут, но я для него страшнее чем унтер. Так он под крики и нотации идёт на полшага дальше от меня чем положено и с тоской заглядывает орущему на него унтеру в глаза.

Перед присягой – так называемый рекрутский экзамен. Нас опять поднимают по тревоге в четыре утра, но в этот раз наш суетливый и подозрительный качок ставит будильник на без пятнадцати четыре, выходит в коридор, видит что свет не горит и по углам стоят свечечки и будит нас. После этого он достаёт из своего шкафчика припасённые заранее такие же свечечки, зажигает их, расставляет на столе, чтобы было достаточно света и мы аккуратно одеваемся, застилаем кровати и садимся за стол. Когда начинает реветь сирена, дверь распахивается, забегает унтер офицер и разинув свою пасть для крика «сирена, к построению», опять захлопывает её, качает головой и выходит опять. Забегает другой, орёт что непорядок, забирает все свечки и уходит. Сидим в темноте, пока не раздаётся приказ к построению. Опять да же самая диспозиция, только сразу по получении автоматов и облачения в боевое снаряжение нас увозят…

Суть экзамена в том, что отделение из десяти человек, под командованием одного из наших же избранного «заместителя командира отделения» делает марш с ориентированием на местности, имея компас. Карту дают ровно на минуту этому самому заместителю по фамилии Тюрман (тот ещё камерад, наглый, самоуверенный) и по слепой случайности мне. Мы за эту минуту должны запомнить карту, потом её забирают, дают по листку бумаги, чтоб набросать увиденное. Приказ – такое то направление. Отделение — в полном снаряжении, с холостыми патронами в автоматах, марш. Каждое отделение ссаживают с грузовика в разных местах и экзамен начался. Сверяем нарисованные до этого карты. Они совершенно разные. Я недолго спорю с завкомом о том какая из них правильнее и куда нам идти, после чего он отсылает меня быть замыкающим.

Военное положение. Это значит, разрисовать лица чёрной краской, утыкать шлем травой и ветками и крадучись идти в заданном направлении (реагируя на приказы тупого Тюрмана, который ощутив власть то и дело видит подозрительное движение или слышит что то), и то и дело, прыгая в кусты, ощетиниваться дулами автоматов. Мне это быстро надоедает. Во первых, я считаю что мы идём не совсем туда, куда нужно, во вторых светает и мы уже должны бы быть на месте, после двух часов плутания по лесу. Поэтому когда он в очередной раз приказывает прятаться в кустах, я бодро выпускаю три выстрела в сторону опушки. Завязывается оживлённая перестрелка. Каждый расстреливает по пять-шесть патронов, потом тишина… Врага не видно. Я говорю что мне показалось, не скрывая ухмылку.

Идём дальше. Наконец приходим к огороженному полю, на котором мирно пасутся коровы. Тюрман сообщает что нам надо на другую сторону поля, мол лезем через забор, я сопротивляюсь, говорю что это запрещено и учения учениями, а владелец поля рад не будет, если вооружённые солдаты будут коров стрессу подвергать. В конце концов лезем, перешагиваем через широченные коровьи лепёшки, я сзади в полный голос капризным тоном оповещаю всех о том, какой этот самый Тюрман по моему мнению идиот, что придумал такое, меня, одного из двух человек видевших карту местности посылает назад, вместо того чтобы со мной советоваться, и в итоге мы шляемся по навозу, вместо того чтобы давно быть на месте. Тюрман злится, кричит мне «Замолчи!» Я отвечаю – «А что, правда ведь! Ведь правда, камрады?» Камрады молчат, но чувствую что правда на моей стороне. После следующих трёх минут нарочито протяжного нытья, Тюрман срывающимся голосом орёт «Заткнись, это приказ!»

Я отвечаю – «Свои приказы можешь себе …., ты мне никто, и не груби лучше».

Он срывается на визг – «Я всё доложу унтер офицеру Витштруку – что ты стрелял без надобности, что ты приказы не выполняешь».

И тут я, смакуя, рассказываю ему о том, что Витштруку конечно будет небезинтересно узнать, что выбранный им его заместитель полнейший кретин, приказывал нам лазить через частную собственность, водил по частному же полю, и доказывая свой кретинизм приказывал нам молчать и не указывать ему на сделанные им ошибки. Он молчит.

По ту сторону забора наконец проявляется ситуация – мы сделали небольшой крюк – всего километра три-четыре, и вышли к первому чекпоинту с тыла, немало удивив унтера, который лежал в засаде с пулемётом и готовился устроить нам боевые условия, когда мы покажемся. На этом пункте мы должны были собирать – разбирать пулемёты на время, но тут не вовремя на горизонте появляется другое отделение (запланирован был отрыв примерно в час – полтора, но пока мы плутали, они нас догнали) и унтер привлекает нас к созданию боевых условий. Мы прячемся в кустах, и подпустив их поближе, открываем беглый огонь по ничего не подозревающему противнику. Вбивая их в пыльную землю на кромке леса своими холостыми очередями, мы веселимся вовсю. Всё таки намного заманчивей устраивать засады, чем в них попадать. Выглядит это очень впечатляюще. Пулемёт стрекочет и рычит, автоматные очереди повергают отделение в панику, солдаты мечутся, забывая о том что надо упасть и отстреливаться. Когда они наконец залегают и начинают давать залпы, огонь с нашей стороны затихает по команде унтер офицера и он кричит: «Какое отделение и кто ваш заместитель командира?» — «Я, второе отделение» ¬- раздаётся скромный голос из высокой пожелтевшей травы. «Встать!» кричит унтер. Бедняга встаёт, и снова падает под радостный гогот унтера, который выпускает по нему длинную пулемётную очередь. Потом он читает короткую лекцию о том, что враг не дремлет, отделение разбито, лишено командования и фактически уничтожено.

После этого он говорит нам что мы успешно показали своё умение в сборке и разборке пулемёта и даёт нам новое направление. На следующем контрольном пункте мы попадаем в зону атомно-биологически-химической атаки. Требуется: задержать дыхание, встать на одно колено, автомат поставить и упереть в плечо, снять каску, нацепить её на колено, достать и надеть противогаз, (на это даётся двадцать секунд – кто не успел объявляется убитым) вытащить резиновое пончо и одеть на себя, герметически затянуть капюшон, поверх противогаза и капюшона нацепить каску, и в конце концов натянуть прорезиненные варежки с отдельным указательным пальцем – чтоб стрелять можно было. Половина отделения вовремя не управилась и унтер нудно рассказывает что на войне они были бы мертвы, что это бардак, что позор и так далее. Потом показывает нам направление – примерно триста метров дальше следующий контрольный пункт и случайно там же кончается заражённая зона. Бегом!

Бежать в противогазе и резиновом пончо очень неприятно – задыхаешься и страшно потеешь, форма за две минуты совершенно мокрая. Достигнув наконец спасительного края леса, мы получаем команду снимать защитное снаряжение. Аккуратно разложив всё длинными полосами, мы стоим спиной к ветру. Унтер офицер протягивает каждому пакетик с белым порошком, заверяя что это дезактивационное средство и предлагает обильно пересыпать им все вещи, особенно противогаз. Я мну порошок в пальцах, нюхаю и вдруг понимаю, что это мука. Очередная шутка в воспитательных целях – насыпь немного муки в мокрый противогаз и потом, в казарме, выковыривать из него подсохшее тесто доставит тебе массу удовольствия. Макаю пальцы в муку, провожу ими по противогазу сверху и посыпаю пончо. Мы спасены. Можно сложить всё опять в сумку и следовать далее.

Нам предстоят следующие пункты: сборка-разборка автоматов и пистолетов, группа в обороне, задержание и обыск подозрительных личностей, ориентация по карте при помощи компаса и переправа через узенький канал по тросу, натянутому между двумя деревьями – естественно со страховкой. Всё это мы проходим без труда, только Момзен во время переправы опять начал рыдать, зависнув примерно посередине троса и заявив что он боится высоты. Ему предложили двигаться дальше, ведь половину он уже прошёл, но он, зарыдав ещё сильнее, просто разжал руки и повис на страховке – метрах в двух над поверхностью воды. На все уговоры и окрики он отвечал истеричным всхлипыванием. Последовала грандиознейшая акция спасения Момзена. Самым простым и логичным способом было кинуть ему верёвку и подтянуть его к земле, но он обеими руками судорожно цеплялся за страховочный трос, на котором висел и потому поймать верёвку не мог. Отважному спасателю пришлось лезть на трос, с тем чтобы дотянуть Момзена до спасительной земли, но Момзен внёс в этот план массу осложнений, так как вовремя отпустил трос и схватился за своего спасителя, добившись того что в конце концов они висели рядом на страховочных тросах а спаситель был крепко обнят мёртвой солдатской хваткой. Но у того хоть руки были свободны, так что он смог поймать конец верёвки и их наконец вытянули на сушу. Хотя даже после этого Момзена долго пришлось уговаривать отпустить другого, он только всхлипывал и мотал головой. Отцепив, его увезли.

Попутно мы пообедали в боевом порядке – жаренные холодные куриные ляжки, завёрнутые в фольгу, картошка пюре и компот, отдохнули полчасика и двинулись дальше.

Походы между пунктами осложнялись налётами враждебно настроенных унтер офицеров, устраивавших время от времени засады. Приходилось отстреливаться. Когда засад длительное время не было, я, дабы отделение не теряло бдительности, их имитировал. Начинал палить и устраивал таким образом встряску своим камрадам, но они этого как то совсем не ценили и обижались.

Обойдя все пункты взвод собрался на большой поляне, провели перекличку. Командир взвода, лейтенант приказал заместителям командиров отделений сдать оставшиеся патроны. Наш Тюрман пошёл к нему и отрапортовал что в его отделении патронов не осталось, после чего вернулся к нам и сказал что мы их закопаем. Так как я находился с ним в некоторой конфронтации, я заявил что патроны закапывать не буду и предложил ему пойти и сообщить лейтенанту что патроны всё же остались. Остальные тем временем закапывали свои. Тюрман подошёл ко мне и завязал со мной следующий непринуждённый разговор:

— «Ты их закопаешь!»
— «Нет»
— «Закопаешь!!!»
— «Нет»
— «Это приказ!»
— «Пошёл ты со своими приказами»
— «Я пожалуюсь что ты не выполняешь мои приказы!!!»
— «Иди, валяй. Про порчу госимущества слыхал?»
— «Закопай свои патроны!»
— «Нет»
— «Пожалуйста, закопай, а то я уже сказал что у нас не осталось» — в голосе тоска.
— «Нет. Кто тебя за язык тянул?»
— «Но почему?»
— «Жалко. Да и для природы плохо»
— «Ты их закопаешь!!!»
— «Нет»
— «Закопаешь» — с угрозой. Делает шаг ко мне, хватает мой автомат двумя руками. Я критически осматриваю его, раздумывая, куда ему врезать – в челюсть или просто поддых. Немцы предостерегающе кричат «эй-эй», становятся вокруг, говорят «оставь его».

«А что же делать?» грустно спрашивает Тюрман, отпуская мой автомат.

«Иди рапортуй что отделение сдаёт патроны в таком то числе».

Он идёт с патронами к лейтенанту, тот долго рассказывает ему про дисциплину, детский сад и ответственность. Возвращается бледный от злобы – «мне из за тебя влетело!». «Сам виноват» — лаконично отвечаю я.

Приезжает восторженный дедушка – подполковник, командир батальона. Бегает среди солдат, пожимает руки, спрашивает как всё прошло, не устали ли мы, нет ли мозолей и прочее. Многие говорят что да, устали, да и мозоли есть. Дедушка толкает речь, что по плану мы должны были маршировать одиннадцать километров до казармы, но так как мы отлично себя показали и прекрасно справились со всеми трудностями, он решил что мы заслужили немного комфорта и сейчас приедут грузовики.

Радостные, мы взгромождаемся на машины и едем в казарму. На следующей неделе присяга.

После удачного «рекрутского экзамена» мы готовимся к присяге. Маршируем, учимся синхронно исполнять команды «налево!», «направо!» и «кругом!», сталкиваясь с большими трудностями. Но командный состав не теряя надежды и не переставая орать всё же учит солдат где лево, где право и какое же всё таки плечо левое, чтобы через него производить «кругом!».

За день перед присягой генеральная репетиция. Выбираются шесть репрезентантов из батареи, которые будут иметь честь подойти к знамени, прикоснуться к древку и зачитать формулу присяги, которая кстати весьма короткая, и, как и положено в демократической стране, не является клятвой, а «торжественным обещанием». Звучит примерно так: Я торжественно обещаю верно служить ФРГ и отважно защищать Права и Свободу немецкого народа. Наш командир батареи человек прогрессивный и стоит на защите дружбы народов, поэтому из шести репрезентантов настоящих немцев только трое. Остальные – я, российский немец, поляк Шодрок и итальянец Импагнателло. Вся батарея торжественно марширует к плацу, выстраивается на отведённом месте, и стоит около получаса, для тренировки. Потом по команде шестеро почётных солдат (это мы) выходим из строя, следуем к центру плаца, где стоит наш унтер с флагом нашей батареи, прикасаемся к нему, говорим текст присяги, потом поём гимн. После этого возвращаемся в строй, стоим ещё полчаса и батарея торжественно шествует назад в казарму…

Утром в пятницу — день присяги – церковная служба. В католической церкви естественно. Турок начинает качать права, что он мусульманин и не может и не хочет в церковь. Сначала его пытаются резонно уговорить, мол ты можешь не молится а просто там посидеть, ничего не будет, но он упёрся. Тогда хитрый лейтенант говорит ему что он уважает чужую религию, но тогда ему, мусульманину, придётся остаться в казарме и драить лестницу и коридор под неусыпным присмотром унтер офицера Штайнке, который турка терпеть не может. А все остальные в это время посидят в церкви, потом попьют кофе с булочками и приедут через два часа, когда он, турок как раз окончит уборку. Турок сразу же идёт на попятный, говорит что ничего страшного если он поедет в церковь, тем более ему уже всегда было интересно, как происходит католическая служба.

Возле церкви стоит служитель, раздаёт книжонки с псалмами, молитвами и песнями. Мы чинно заходим и рассаживаемся. Священник долго и нудно рассказывает о том, что «мы мирные люди, но наш бронепоезд стоит на запасном пути», потом встаём, читаем отче наш, потом он разглагольствует о том, какую важную роль играет немецкая армия для мира в Европе и во всём мире, потом встаём и поём песню «Спасибо за это прекрасное утро, Спасибо за этот день» и так далее. По окончании службы пьём кофе с булочками и едем назад в казарму, где уже собираются родные и близкие – ходят, рассматривают танки и ручное вооружение, пялятся на нас. Мы маршируем к своему зданию и нас распускают на полчаса, дабы побеседовать с посетителями, показать им казарму, познакомить с камрадами и так далее.

Потом построение, мы маршируем на плац, становимся как положено и стоим. Сначала толкает речь мэр города, военный оркестр играет марш, потом командир батальона, опять марш, потом комендант казармы, марш, потом генерал и так далее. Длится это около часа. Душно и безветренно. Первые начинают падать – стоишь без движения час, кровообращение нарушается и следует короткий обморок. Сзади рядов стоят наготове санитары с носилками, водой и чемоданчиками первой помощи. Везёт тем, кто падает назад, их подхватывают и уносят. Те, кто падают вперёд расшибают себе носы и руки, один сломал челюсть. Самые большие потери несёт почётный караул – те кто не участвуют в присяге, а просто красиво выглядят, крутят автоматами и блестят на солнце касками. До конца всех церемоний из них была унесена примерно половина, из нашей батареи упали всего трое.

Но нам, почетным репрезентантам повезло – после часа без движения мы м готовностью маршируем к знамени, его наклоняют, каждый ложит руку в перчатке на древко, командир батальона в микрофон говорит формулу присяги, все за ним повторяют. Поём гимн, потом нас шестерых поздравляют, пожимают руки мэр, генерал, комендант казармы и приглашают нас принять участие в почётном банкете по окончании присяги. Мы маршируем назад в строй, старательно чеканя шаг, разминая ноги и размахивая руками.

Потом