Василий Решетников: «Отказать мне в бомбежке Берлина никто не посмел» (7 фото)

В свои 95 Василий Решетников не утратил бодрости и оптимизма. Когда его фотографировали, улыбаясь, сказал: «Так и подпишите — "Решетников в его лучшие годы"». О Великой Отечественной он рассказывает эмоционально, не скрывая страшных, а иногда и смешных деталей. Удивительно, но эпизоды более чем семидесятилетней давности он помнит до мелочей.

— Когда вы узнали, что началась война?

— Я спал после свадьбы друга. Ко мне постучал мой сосед, вошел и говорит: «Вставай, Василий. Война!». «Как война?» Мы никак не ждали этой войны так внезапно, хотя чувствовали, что она вот-вот должна начаться.

Новость я воспринял с каким-то особым чувством. Я просто боялся, что не успею на эту войну. Тогда казалось, что она будет очень короткой, и в любой момент может закончиться, стоит только нам как следует нанести удар. Только потом мы поняли, что это надолго.

Я быстренько оделся, и на вокзал. Сел на первый поезд, который шел в сторону нашего аэродрома — это товарный состав был. Полевой аэродром, где стояла наша эскадрилья, находился под Воронежем. Приехал, смотрю — к самолетам подвешивают бомбы, в штабе — карты, и сразу по ним прокладывают маршрут на Берлин. Нам никто такой задачи не ставил, просто мы считали, что именно там наша первая задача должна быть.

Наш резервный полк вскоре ушел за Волгу, в Бузулук — на воронежские площадки садились отступавшие с западных аэродромов боевые полки. Уже оттуда я и удрал на фронт.

— Расскажите эту историю. Как вы оказались на фронте?

— Неожиданно у нас появился капитан, который набирал летный состав для формирующегося полка Тихонова. Особый полк, который должен был укомплектоваться, чтобы вести боевые действия по глубоким тылам. Капитан просматривал наши летные книжки, по ночам с кем-то летал. Я обратил внимание, что мою книжку он как-то в сторонку отложил — то есть я ему не очень нужен был. Но, поскольку меня этот полк очень заинтересовал, я попросил его, чтобы он слетал со мной. Капитан согласился почти нехотя, как бы снисходительно. И когда ночью он сел в мой самолет, я показал ему все, что умею. А я к тому времени умел все! Капитан пожал мне руку. Говорит, пойдешь к Тихонову!

Я ждал, что меня вызовут в штаб, сообщат о переводе, но ничего не происходило. Потом я узнал, что есть телеграмма у командира полка немедленно отправить меня на фронт, но командир полка не отпускал. Не отпускал потому, что я был хорошим летчиком-инструктором, а он дорожил кадрами, которые занимались подготовкой летного состава. Когда я пришел к нему сам, командир выставил меня из кабинета. Раз такое дело — я комбинезон на себя, шинель на плечи, чемодан с бельем в руки — и на соседний аэродром. Оттуда самолет к Тихонову летел. Вот так началась моя карьера на фронте.

А у Тихонова меня встретили очень неласково. Полк его формировался из старых опытных гвоздей, что ли. Там практически рядовыми летчиками стали в прошлом командиры эскадрилий, заместители командиров полков, даже командиры полков. Все носили «шпалы» — капитан, майор. А я с одним маленьким кубиком — единственный младший лейтенант. Ко мне очень неодобрительно отнеслись, и даже упрекнули капитана, который меня туда привез.

— Первые боевые вылеты помните?

— А как же?! Первый — я отбомбился по Вязьме, там железнодорожный узел был, и все пути были забиты эшелонами немецкими. А вот, вспоминая второй боевой вылет, я содрогаюсь и сейчас. Я много думал, как я мог на такое решиться? Но тогда я был абсолютно спокоен.

Мы должны были ударить по смоленскому аэродрому, на котором сидели машины, бомбившие Москву. Стоял очень сильный мороз, техники всю ночь грели наши моторы, чтобы самолеты легко заводились. Нас четыре экипажа: взлетел ведущий, Радчук, за ним должен был — Анисимов, но у него не запускался один мотор, взлетели после этого Клотарь и я. Клотарь очень скоро пошел на посадку, пожаловался на неустойчивую работу мотора, и мы остались вдвоем.

Когда мы подходили к траверзу Вязьмы, мимо которого мы должны были идти на Смоленск, на Вязьму повернул Павел Петрович Радчук, мой ведущий. Я ему показываю рукой — у нас не было связи между самолетами — нам туда, в левую сторону, а он все равно разворачивается. Я «нырнул» под него и ушел на Смоленск. Сам.

Дело это было очень опасным. Немецкие истребители стояли в Двоевке — это под Вязьмой — и на смоленском аэродроме, который мы намерены были бомбить. Я это знал прекрасно. Но главная беда — стояло абсолютно ясное небо, ни одного облачка, и за моим хвостом растянулся длинный инверсионный след, белый такой из-за морозного воздуха. По этому хвосту меня найти — просто ничего не стоит. Но меня пока никто не трогал, и я углублялся вглубь территории немцев. В итоге мы нанесли удар по этому аэродрому. Никто там не поднялся. Нас, правда, обстреляли очень сильно из зенитных батарей, но мы на это дело не обращали внимания.

Истребители не поднялись ни в Вязьме, ни в Смоленске только потому, что их прижал мороз. У них моторы не запускались. С такими морозами немцы еще не встречались.

Я перешел на бреющий полет, на малую высоту, прижался к лесным массивам — и подальше, подальше от Двоевки. Так самолет не оставлял этого инверсионного следа, и кроме того, над лесом меня очень тяжело было бы найти. Вдруг, пролетая мимо траверза Двоевки, я увидел, как там поднялась снежная пыль, такой клубок туманный, и оттуда — черные точки. Истребители. И не за кем-нибудь, а за мной!

Как оказалось, в это время в том районе оказался Анисимов. У него мотор, наконец, запустился. Немцы, собираясь перехватить меня, вдруг наткнулись на него, набросились всей сворой. Анисимов тогда был сбит, погиб и он, и экипаж.

А я в это время подходил уже к линии фронта. Вдруг я увидел, как пара истребителей пошла резко со снижением в мою сторону. Мы уже были за линией фронта, поэтому ждали этой атаки, и сразу встретили их огнем. Истребители не очень любят ходить на встречный огонь, к тому же мы уже на нашей территории были, да и топлива, наверное, у них мало было — они развернулись и ушли.

Я сел на аэродроме под вечер. Меня уже никто не ждал.

— Вы участвовали в бомбардировках Берлина в 1942-м. Расскажите об этой операции.

— Вся эта операция длилась в течение августа и середины сентября 42-го года. Тогда авиация дальнего действия наносила удары по Данцигу, Кенигсбергу, Штеттину, Берлину, Будапешту, Бухаресту, по-моему, даже по Варшаве. Это вот главные цели. Мы вылетали с так называемого аэродрома подскока. Наш был где-то под Андреаполем.

На эти дальние объекты глубокого тыла немцев было направлено не так уж много сил. Но это были отборные силы, лучшие, вот в чем дело. И я тоже попал в эту когорту. К этому времени меня прощупали уже, поняли, что я все-таки кое на что способен. Я ничуть не уступал этим старикам, и они уже совершенно почтительно ко мне относились.

В одном из полетов, я готовился лететь на Будапешт и уже выруливал на взлетно-посадочную полосу, когда ко мне на крыло выскочил какой-то штабист и крикнул: «Вам на Берлин!». И скатился с крыла. Ничего себе! Где Будапешт, а где Берлин! Хорошо у нас карты были с собой на любой случай.

Вылетали еще в светлое время суток. И очень вот действительно чего боялись — появления истребителей, пока мы еще с полным весом. Линию фронта тоже переходили в еще светлое время. В темноту мы врезались только в ходе полета. Дальше шли Балтийским морем, нас там уже никто не мог задеть. Доходили до Борнхольма — остров в Балтийском море — дальше на Штеттин, а потом на Берлин.

Берлин защищался очень сильно: там стояло несколько полков зенитной артиллерии, аэростаты заграждения, очень много прожекторов. Издали — это шевелящаяся масса лучей, и в эту массу нужно было входить.

Задача состояла в том, чтобы найти оптимальную высоту. Я был на высоте примерно 7 тыс. метров и видел, что на этой высоте рвутся снаряды. Я пошел на высоту 5 тыс. метров. Я мог бы снизиться еще, чтобы оказаться совсем под разрывами, потому что схватить непосредственно снаряд — это очень маловероятно, а от разрыва снаряда можно было очень пострадать, но еще ниже нельзя — там аэростаты на высоте 4–4,5 тыс. метров. Поэтому я выбрал высоту 5 тыс. метров, и с этой высоты мы нашли свою цель — это какой-то железнодорожный узел был в центре Берлина — по нему благополучно отбомбились и повернули назад.

— Я читала об одном эпизоде вашей службы, когда вы вынуждены были оставить самолет и выбираться из глубокого немецкого тыла. Расскажите о этом.

— Это был тот же самый 42-й год. Я шел на Кенигсберг, и попал в мощную грозовую облачность. Наши метеослужбы тогда не могли дать погоды за линией фронта, точно так же, как и немецкие. Поэтому летали наугад.

Меня швыряло так метров 300–500 вниз, потом вверх, я чувствовал, что машина еле-еле выдерживает это. Меня то подхватит, то вдавит. Наконец, дело дошло до того, что оторвался трос управления, и самолет оказался совершенно неуправляемым.

Пришлось машину бросать. Я дал команду экипажу, потом сам перевалился через правый бок кабины и оторвался от самолета. Приземлился в лесу. Пришел в себя и стал думать, как выходить оттуда.

Выйдя на край леса, я увидел, что впереди была деревня. Решил подождать до утра. На рассвете вижу — в деревне никого. Но я решил все-таки сам поискать кого-то. Зашел в самую крайнюю избу, и мне повезло: там были единственные жители этой деревни — старик с внуком. Я старику все рассказал, попросил другую одежонку. Ему оставил свой комбинезон меховой, унты.

Он мне показал два направления, путь в две деревни. В одну — дорога вела через мост. Мосты всегда охраняют, поэтому я решил идти в другую деревню — Рассвет она называлась. Не по прямой дороге, а через лес, не упуская из виду эту деревню. Обошел — и к крайнему домику через заросли кукурузы пробрался. Там были две женщины, они, увидев меня, замкнулись совершенно, и еще девчонка в комнате. Она что-то увидела в окне, крикнула: «дядя Ваня!» — и моментально выскочила за дверь.

Я приготовился к встрече. Кто этот дядя Ваня? Полицай? Это же еще хуже, чем немец. Услышал, что кто-то входит в дом: крепкие сапоги стучат по половицам. У меня пистолет уже наготове, незаметно я успел окно открыть — на случай отхода. Но в дверях стоял младший лейтенант, перепоясанный ремнями, за ним — солдаты с красными петлицами. Ну, это свой. Сафонов его звали. Он шел со взводом на боевое задание, и я с ними напросился. Потом на усиление подошел еще один батальон туда. Привел его старший политрук Станкевич, и он был очень недоволен, что у Сафонова оказался я. Тем более документов у меня — никаких. Ни одной бумажки. Кто я? Что я? В конце концов, он выделил двух солдат и меня как под конвоем отправил на свою территорию. Пистолет заставил сдать. А мы через какое-то время вышли к реке Лавать и, переправившись через нее, солдаты условным свистом вызвали лодку с противоположного берега — оказались на своей территории.

— Вы стали Героем СССР в июле 43-го. Каково это, получить главную награду страны?

— Во-первых, сравнительно не так давно генерал Дейнекин случайно нашел в подольском архиве наградной лист на присвоение мне звания Героя Советского Союза в 42-м году. Но тогда вместо этого звания я получил орден Ленина. А звание мне не дали, потому что я побывал за линией фронта, а это не очень здорово на репутации отражалось. Поэтому Героя СССР мне дали на полгода позже.

Мы тогда были на аэродроме, ждали команды на вылет на железнодорожный узел в Орле. Была очень сложная грозовая погода, посылали все время разведку. Разведчики возвращались, говорили, лететь нельзя. Тогда была дана команда идти самым опытным, и мне в том числе.

А перед взлетом командир дивизии потребовал сбора. Тогда-то он и сообщил о присвоении звания. Я, конечно, рад был, но почувствовал некоторую неуютность: вот дадут сейчас команду лететь на Орел, там погода непробиваемая, я же не смогу вернуться ни с чем, теперь я должен обязательно пробиться. Уже какая-то ответственность была.

И я тогда все-таки пробился через непогоду и был единственным, отбомбившимся по Орлу.

— Сколько вылетов вы совершили за время войны?

— Всего 307 боевых вылетов. Когда я сделал 300-й, то оказалось, что такое количество вылетов я сделал первым в корпусе. И когда я пришел, чтобы получить новое задание на 301-й вылет, мне запретили. Говорят, на боевые задания ты больше ходить не будешь. Меня это очень насторожило и очень неприятно кольнуло. Это решение было принято командующим дальней авиацией Александром Евгеньевичем Головановым. Война уже шла к концу, и нужно было беречь молодые налетавшиеся кадры. С этого времени я буквально выпросил свои последующие семь вылетов. Ну, отказать мне в бомбежке Берлина в первый день берлинской операции никто не посмел — это понятно.

Еще один вылет я сделал со штурманом полка по сговору, как говорят. Это было хулиганство такое. Я был к этому времени заместителем командира полка, и со штурманом договорился, давай, мол, сходим на задание. Там мост какой-то надо было разбомбить. Мы подъехали к одному молодому экипажу, высадили штурмана, высадили летчика. Сами сели в самолет и под их индексом взлетели.

Командир полка Александр Иванович Шапошников через некоторое время нас хватился и от этих летчиков узнал, в чем дело. Мы хорошо выполнили задание, но когда вернулись — ох, что он делал! Изругал нас до последней крайности, а потом стукнул кулаком по столу, и рявкнул: «Водки им не давать!». Вот такая казнь была у нас (смеется).

— Как вы узнали, что война кончилась?

— Мы тогда стояли на аэродроме в Замостье, в Польше. У нас был приемник, и мы чувствовали, что разговоры об окончании войны уже идут. Как-то ночью нас подняла стрельба за окном. Мы выключили свет, открыли окна. Мало ли — налет. Спрашиваем, что случилось? — Война закончилась! Ну, это дело другое! Все сходили с ума. Мы тоже высыпали на улицу, тоже стреляли из этих пистолетов. Утром оказалось, что мы порезали все провода этой пальбой. Потом, конечно, было застолье…

А дальше началась мирная жизнь.