Последние дни жизни Гитлера в Берлине, 1945

Кейтель брякнул, что надо немедленно начать переговоры о мире, еще до того, как Берлин превратится в поле боя. «Кейтель, я знаю, чего хочу, – перебил Гитлер. – Я буду драться, в Берлине или под Берлином».

После разговора наедине с Йодлем он обошел шеренгу военных и гражданских деятелей, среди которых были Борман, Риббентроп и Шпеер, пожимая им руки и произнося слова благодарности. Почти все советовали фюреру уехать в Берхтесгаден, пока дорога не перерезана, но он упорно отказывался. Отныне, решил фюрер, обороной будут руководить два командования: Дениц возглавит северный сектор, а кому доверить южный, он еще подумает... Гитлер рекомендовал соответственно разделить штабы, и организаторы южного сектора обороны должны будут сегодня же вечером выехать в Берхтесгаден. Геринг спросил, самому ли ему вылететь на юг или послать туда своего начальника штаба. «Поезжайте сами», – распорядился фюрер. Два некогда близких товарища холодно распрощались. Геринг отправился на свою виллу, где его уже ожидали четырнадцать грузовиков, доверху набитых домашней утварью и художественными ценностями.

Гитлер ужинал с Евой и секретаршами. Снова его уговаривали покинуть столицу, на что следовал неизменный ответ: «Я должен решить исход войны в Берлине – или погибнуть!» После полуночи он вызвал двух долго работавших у него секретарш и сообщил, что через полчаса они должны выехать на машинах в Берхтесгаден вместе с адмиралом Путткамером и другими людьми. (В их числе был и Морель, попавший в немилость к фюреру.) Гитлер пояснил, что они работают у него уже довольно долго, к тому же у фройляйн Вольф на иждивении престарелая мать. Говорил он тихо, левая рука сильно дрожала. Немного позже фюрер позвонил фройляйн Шредер и сказал, что Берлин окружен, они вылетят самолетом, как только закончится воздушная тревога. А фройляйн Вольф он со вздохом признался: «Все кончено».

Поздравив фюрера, Гиммлер вечером в сильный дождь отправился в свою резиденцию, где была назначена тайная встреча с представителем Всемирного еврейского конгресса Мазуром. Предугадывая развитие событий, рейхсфюрер СС спешил снять с себя вину за уничтожение евреев. Гиммлер признал, что на возглавляемое им ведомство было возложено тяжкое бремя «окончательного решения еврейского вопроса». Сначала он планировал решить эту проблему путем эмиграции. Но даже те страны, которые так пеклись об интересах евреев, отказались их принять. «С начала войны, – продолжал он, – мы столкнулись с массой восточного еврейского пролетариата, и это создало для нас новые проблемы». «С целью борьбы с эпидемиями, – утверждал Гиммлер, – мы вынуждены были построить крематории, чтобы сжигать трупы умерших от болезней людей. А теперь нам вменяют это в вину!»

Мазур настаивал на сохранении жизни тех евреев, которые находятся на контролируемой Германией территории. Гиммлер заверил его, что так и делает. А что получает в ответ? Американцы распространяют фальшивки о мнимых издевательствах над евреями на территории третьего рейха. Когда он разрешил 2100 евреям выехать в Швейцарию, иностранная пресса подняла шум, что он пытается создать себе алиби. «Мне не нужно никаких алиби. Я всегда делал то, что нужно моему народу, и я не обогатился на этом», – патетически воскликнул рейхсфюрер СС, заканчивая разговор.

В тот же вечер Гиммлер дал указание одному из своих агентов разыскать штаб Эйзенхауэра и постараться убедить его пойти на заключение сепаратного мира с Германией для совместной борьбы против подлинного врага человечества – Советского Союза.

На рассвете рейхсфюрер встретился с графом Бернадоттом. Он отверг предложение шведа перевезти всех военнопленных из стран Северной Европы в Швецию, но сам же предложил передать всех узниц Равенсбрюка под опеку шведского Красного Креста. Аудиенция закончилась, и Гиммлер ушел спать. После обеда в разговоре с Шелленбергом он признался, что «страшится будущего». Тот заметил, что тем более надо что-то предпринять. Гиммлер промолчал. Шелленберг начал критиковать политику эвакуации концлагерей. «И ты тоже! – возмутился Гиммлер. – Фюрер рвет и мечет из-за того, что Бухенвальд и Берген-Бельзен не были полностью эвакуированы!»

В часы, когда рейхсфюрер заверял Мазура, что эвакуация концлагерей прекращена, узников Заксенхаузена угоняли из лагеря. Представитель международного Красного Креста попросил передать несчастных людей под его опеку, но комендант отказался, сославшись на приказ Гиммлера об эвакуации всех, кроме тяжело больных. Почти 40 тысяч заключенных были построены в колонны и под крики и ругань охраны в сильный дождь тронулись в путь на северо-запад. Тех, кто не мог идти, пристреливали и сбрасывали в канавы.

Наступающие советские войска в нескольких местах прорвали оборону группы армий «Висла», и передовые части Красной Армии оказались лишь в 30 километрах от подземной рейхсканцелярии фюрера. В полдень 21 апреля они начали обстреливать Берлин из артиллерийских орудий, и взрывы были слышны даже в бункере, где Йодль докладывал Гитлеру, что армия Мантейфеля находится под угрозой окружения. На выручку ей был направлен последний небольшой резерв под командованием генерала СС Феликса Штайнера.

При упоминании этого имени Гитлер встрепенулся. Именно благодаря его инициативным действиям в Померании было приостановлено наступление войск Жукова в феврале. Гитлер взглянул на карту, и его глаза просияли. «Контратаковать!» – воскликнул фюрер. Штайнер пойдет на юго-восток и рассечет авангард Жукова, одним смелым ударом спасет Берлин и помешает окружению Мантейфеля. Гитлер тут же распорядился направить от его имени приказ Штайнеру, запретив любой отход на запад. Из всех невыполнимых приказов, полученных Штайнером от Гитлера, этот был самым фантастическим. Танковый корпус эсэсовского генерала существовал только на бумаге. И он не намеревался жертвовать своими войсками ради безнадежного дела.

Борман тоже знал, что надежды нет. Он позвонил жене в Берхтесгаден и сказал, что нашел для нее и детей «чудесное убежище» в Тироле. Под видом начальницы группы детей-сирот она поедет туда. Для этой, цели были подобраны шесть малышей в партийном детском саду в Гармише.

Утром 22 апреля в бункере только и говорили о Штайнере. Начал ли он наступление, чтобы выручить Берлин? Если начал, то насколько продвинулся? Ежечасно Гитлер справлялся у исполняющего обязанности начальника штаба армии генерала Ганса Кребса о Штайнере, но тот отвечал, что пока сведений нет. В конце концов после обеда он вынужден был признать, что корпус Штайнера находится еще в процессе формирования и докладывать просто нечего.

Гитлер покачнулся, как от удара, болезненная гримаса перекосила его лицо. Усилием воли подавив минутную слабость, он приказал выйти всем, кроме генералов и Бормана. Раскачиваясь взад-вперед и размахивая правой рукой, фюрер закричал, что его окружают предатели и лжецы. Все они низкие, подлые люди, не понимающие его великой цели. Он жертва продажности и трусости, все оставили его в минуту тяжелых испытаний. Никто из присутствующих не посмел произнести ни слова в свое оправдание. Ошеломленные генералы молчали, лишь Борман пытался успокоить фюрера.

Гитлер что-то прокричал о Штайнере и в изнеможении упал в кресло. Горестным тоном он изрек: «Война проиграна». Потом дрожащим голосом добавил, что третий рейх потерпел крах, и ему остается только умереть. Фюрер закрыл глаза, по его лицу разлилась мертвенная бледность, и всем показалось, что наступила роковая минута...

Наконец Гитлер пришел в себя. Борман, Кейтель и начальник управления личного состава Бургдорф умоляли его сохранять самообладание. Если фюрер потеряет веру в успех, говорили они, тогда действительно все потеряно. Генералы просили фюрера уехать немедленно в Берхтесгаден, но он покачал головой и усталым голосом сказал, что свой конец встретит в Берлине.

В приемной почти все было слышно. Генерал Фегеляйн схватил телефон и, набрав номер Гиммлера, уведомил его о происходящем. Потрясенный рейхсфюрер позвонил Гитлеру и умолял его не терять надежды.

Между тем Гитлер приказал позвать Траудль Юнге, Герду Кристиан и свою новую повариху Констанцию Манциали. Они вошли в приемную, где Гитлер что-то вполголоса обсуждал с Евой Браун. Фюрер посмотрел на вошедших отсутствующим взглядом и сказал, чтобы они были готовы к отъезду. «Все потеряно, безнадежно потеряно», – твердил он.

Женщины испуганно молчали. Ева взяла фюрера за руки, улыбнулась и сказала: «Ты же знаешь, что я останусь с тобой. Я никуда не поеду». Его глаза сразу оживились, и он сделал то, чего никогда прежде не позволял себе в присутствии посторонних, – поцеловал Еву в губы.

Траудль словно издалека услышала свой голос: «Я тоже останусь». Это же повторили Герда и повариха. Гитлер настаивал на их отъезде, но женщины упрямо твердили свое. Поблагодарив их за преданность, фюрер устало прошаркал в кабинет, где его ждали генералы. «Господа, – заявил он, – это конец. Я остаюсь в Берлине и, когда наступит время, пущу себе пулю в лоб. Каждый из вас должен принять собственное решение о том, как быть дальше...»

Геббельс находился дома, когда узнал, что его срочно вызывает фюрер. Пока он собирался, ему передали, что Гитлер хочет видеть также Магду и детей. В 17.00 фрау Геббельс спокойным тоном приказала няньке собрать детей в гости к фюреру. Дети обрадовались: дядя Ади всегда угощал их шоколадкой или печеньем. Мать догадывалась, что всех их ждет роковая развязка, но сумела изобразить улыбку и сказала: «Каждый из вас может взять по одной игрушке, но ничего больше».

Оставшись наконец наедине с Гитлером, Кейтель снова стал уговаривать его уехать в Берхтесгаден и оттуда начать переговоры о капитуляции. Но Гитлер перебил его. «Я точно знаю, что вы хотите сказать: «Решение надо принимать немедленно!» Я уже принял решение. Я никогда не покину Берлин, я буду защищать город до последнего вздоха». Вошел Йодль, и Гитлер повторил: «Мне надо было принять это решение, самое важное в моей жизни, еще в ноябре прошлого года. Мне не следовало покидать ставку в Восточной Пруссии», – добавил он.

Гитлер вызвал Бормана и приказал ему с Йодлем и Кейтелем срочно вылететь в Берхтесгаден. Фельдмаршал должен был взять на себя командование, а Геринг будет личным представителем фюрера. Когда Кейтель возразил, Гитлер сокрушенно ответил: «Все летит вверх тормашками, я ничего больше не могу поделать». Остальное, добавил он, надо оставить на усмотрение Геринга. «Придется немного повоевать, а когда дело дойдет до переговоров, рейхсмаршал сумеет это сделать лучше, чем кто-либо другой. А я либо выиграю битву за Берлин, либо умру в Берлине. Это мое окончательное и бесповоротное решение».

Генералы заверили фюрера, что положение не столь безнадежно: можно повернуть к столице 12-ю армию Венка. Услышав это, Гитлер оживился – к нему вернулись надежда и решимость. Он начал задавать вопросы, потом детально обрисовал картину спасения Берлина. Не успел Кейтель выйти, чтобы дать указания Венку, как Гитлер снова впал в депрессию. Кто-то показал на висящий в кабинете портрет Фридриха Великого и напомнил о чуде, которое спасло прусского короля. Фюрер устало покачал головой: «Армия меня предала, генералы ни на что не годятся. Мои приказы не выполнялись. Все кончено. Национал-социализм мертв и никогда больше не поднимется».

Вечером того же дня начальник оперативного управления люфтваффе генерал Экард Кристиан вбежал в штаб ВВС близ Берлина и взволнованно крикнул: «Фюрер совершенно выдохся!» Он рассказал, что произошло. Начальник штаба генерал Ганс Коллер немедленно связался со штабом сухопутных сил и удостоверился, что фюрер действительно больше не в состоянии исполнять свои обязанности.

На рассвете 23 апреля Коллер со своим штабом на пятнадцати «юнкерсах» вылетел в Мюнхен. Геринг уже в основном знал обо всем, что произошло. Он получил по радио секретное сообщение от Бормана, что у фюрера нервное расстройство и что Геринг должен взять на себя руководство страной. Рейхсмаршал заподозрил неладное и не знал, что делать: действовать или подождать?

В полдень на его виллу в Оберзальцберге прибыл генерал Коллер и возбужденно рассказал о потрясении, перенесенном Гитлером. Геринг уже в основном все знал и на сообщение Коллера отреагировал спокойно. Рейхсмаршал поинтересовался, жив ли еще Гитлер. Не назначил ли он Бормана своим преемником? Коллер ответил, что фюрер был жив перед его отлетом. Неделю Берлин, вероятно, еще продержится. «Во всяком случае, – сказал он в заключение, – вам, господин рейхсмаршал, пора действовать».

Геринг колебался. А что если Гитлер назначил преемником Бормана? Его старого врага, который и телеграмму-то послал с провокационной целью, чтобы устроить ему ловушку! «Если я начну действовать раньше времени, пока жив фюрер, он объявит меня предателем. Если ничего не сделаю, он обвинит меня в бездействии в самый критический момент!» Рейхсмаршал вызвал юридического эксперта Ганса Ламмерса, хранителя двух официальных документов о преемнике, составленных Гитлером еще в 1941 году. Согласно документам, Геринг назначался заместителем и преемником Гитлера в том случае, если фюрер временно или постоянно не сможет выполнять свои обязанности.

Рейхсмаршал хотел знать, требует ли военная ситуация в Берлине принятия им управления на себя, но Ламмерс не мог сказать ничего определенного. Зная, что его влияние на фюрера ослабло, а позиции Бормана укрепились, Геринг поинтересовался, давал ли Гитлер с 1941 года какие-либо указания, отменявшие документы о преемнике. Нет, ответил Ламмерс, таких приказов не было.

Кто-то предложил запросить фюрера по радио, считает ли он по-прежнему Геринга своим заместителем. Тут же был составлен текст: «Мой фюрер, учитывая ваше решение остаться в Берлине, желаете ли вы, чтобы в соответствии с декретом от 29 июня 1941 г. я взял на себя полный контроль над рейхом?» Геринг прочитал написанное и добавил: «С полномочиями во внутренних и иностранных делах», – с тем чтобы иметь возможность вступить в переговоры о мире с союзниками. Потом беспокойно спросил: «А если я не получу ответа? Нам надо указать срок, к которому я должен получить ответ».

Коллер предложил назначить восьмичасовой срок, и Геринг вписал это условие, а потом сделал еще одну приписку: «Вы должны понять, мой фюрер, что я чувствую к вам в этот самый трудный час в моей жизни. Я не могу найти слова, чтобы выразить свои мысли. Да благословит вас Бог и поможет вам как можно скорее. До конца преданный вам Герман Геринг». Написав это, он заметил: «Ужасно. Если к 22.00 не поступит ответ, придется принять решительные меры. Я сразу остановлю войну».

В бункере его телеграмма – последняя из перехваченных английской радиоразведкой, – по-видимому, больше всех возмутила Бормана. Он потребовал казни Геринга. Гитлер отказался от таких радикальных мер и послал рейхсмаршалу три противоречащих одно другому послания. В первом говорилось, что смертная казнь за государственную измену к нему не будет применена, если он откажется от всех постов. Второе отменяло декрет о назначении Геринга преемником. А третье, возможно, более точно отражавшее смешанные чувства Гитлера, было сформулировано в таких расплывчатых выражениях («ваше предположение о том, что я не способен выполнять свои функции, – абсолютно ошибочная мысль, о происхождении которой мне ничего не известно»), что Борман, должно быть, испугался, не собирается ли фюрер простить Геринга... На свой страх и риск Борман послал радиограмму коменданту СС в Оберзальцберге с приказом арестовать Геринга за измену.

По мере приближения советских войск к Берлину обычно жизнерадостная Ева все чаще стала приходить в отчаяние. Однажды она схватила Траудль Юнге за руки и дрожащим голосом произнесла: «Скорее бы все это кончилось!» Ева написала письмо своей самой близкой подруге Герте Шнайдер. «Это мои последние строки и последние признаки жизни», – начала она и сообщила, что посылает подруге свои драгоценности и просит раздать их согласно завещанию. Ева извинялась за сумбурность письма: в соседней комнате шестеро детей Геббельсов подняли ужасный шум. «Я не могу понять, как все это могло произойти, от такого можно потерять веру в Бога!» В приписке она добавила, что сам фюрер потерял всякую надежду. Но на другой день, 23 апреля, Ева написала своей сестре, что еще есть шансы на спасение. «Разумеется, мы не позволим, чтобы нас схватили живыми». Она попросила Гретль уничтожить все ее деловые бумаги, а письма фюрера и свои запаковать и закопать. В конце она попыталась успокоить себя и сестру: «Я только что разговаривала с фюрером. Думаю, он настроен более оптимистично, чем вчера».

Гиммлер снова встретился с Бернадоттом, на этот раз в здании шведского консульства в Любеке. «Война должна закончиться, – неожиданно сказал он, тяжело вздохнув. – Сейчас уже все видят, что Германия разбита». Фюрера, возможно, уже нет в живых, и он, Гиммлер, больше не считает себя связанным клятвой о личной верности фюреру. Германия готова капитулировать на Западном фронте, продолжал рейхсфюрер СС, но не на Востоке. Он поинтересовался, не может ли граф передать это предложение министру иностранных дел Швеции. Бернадотт согласился. «А что если предложение Гиммлера будет отвергнуто?» – поинтересовался он. «В этом случае, – ответил Гиммлер, – я возьму на себя командование Восточным фронтом и погибну в бою». Рейхсфюрер добавил, что надеется встретиться с Эйзенхауэром и готов немедленно и безоговорочно капитулировать. Заметив, что это самый тяжелый день в его жизни, он покинул здание консульства и сел за руль своей машины. При этом так резко нажал на газ, что врезался в ограду из колючей проволоки. Шведы и немцы помогли выкатить машину на ровное место, и Гиммлер уехал.

На военном совещании утром 24 апреля Гитлер узнал, что в результате прорыва советских танков армия Мантейфеля полностью отрезана. Наступило напряженное молчание. Наконец Гитлер сказал: «Учитывая широкий природный барьер, образуемый Одером, успех русских против 3-й танковой армии можно объяснить лишь некомпетентностью германских военных руководителей!» Кребс пытался защитить фронтовых командиров, но это только напомнило Гитлеру о неудачной атаке Штайнера. Дрожащим пальцем он показал на карту и заявил, что в течение ближайших двадцати четырех часов необходимо осуществить прорыв вражеского кольца с севера: «3-я армия должна использовать для атаки все имеющиеся силы, надо привлечь для ее поддержки войска с тех участков фронта, где их не атакуют, и к завтрашнему вечеру восстановить прикрытие Берлина с севера. Немедленно передайте приказ». Кто-то предложил назначить командующим этими войсками Штайнера. Гитлер раздраженно ответил: «Эти высокомерные, нерешительные генералы СС мне больше не нужны!»

Геббельс ушел с совещания, чтобы составить свое последнее обращение к жителям Берлина. Рейхсминистр пропаганды надеялся, что, сказав немцам всю правду, он настолько их запугает, что заставит сражаться против красных до конца. «Наши сердца не дрогнут. Мы горды тем, что нам выпала благородная миссия защищать западную цивилизацию от разрушительного натиска Востока...» Пока готовилось это обращение, адъютант Гитлера Шауб сжигал по указанию своего шефа его личные письма. После этого он вылетел на юг с поручением уничтожить другие бумаги фюрера в его мюнхенской квартире и Бергхофе.

После получения телеграммы Бормана военный комендант Берхтесгадена сразу же распорядился оцепить резиденцию Геринга. Все ходы и выходы были заблокированы вооруженными эсэсовцами. Рейхсмаршал понял, что посажен под домашний арест. Утром 25 апреля несколько офицеров СС пытались убедить Геринга подписать документ об отказе от всех занимаемых постов «по состоянию здоровья». Геринг отказался: несмотря на телеграммы, он не мог заставить себя поверить, что фюрер действительно имел в виду его отстранение от дел. Но когда эсэсовцы вытащили пистолеты, рейхсмаршал без разговоров подписал предложенный документ. Церемония была прервана воздушным налетом.

Союзные самолеты часто пролетали над Берхтесгаденом по пути к Зальцбургу, Линцу и другим целям, но пока что вилла Гитлера оставалась невредимой. Однако на этот раз бомбы обрушились как раз на нее. В 10.00 над горой Оберзальцберг пролетела первая волна, сбросив бомбы в стороне от дома. Через полчаса последовал новый налет. Самолет за самолетом сбрасывал свой смертоносный груз на Оберзальцберг. В тот же день командующий 6-й воздушной армией генерал Роберт Риттер фон Грайм выехал из Мюнхена в Бергхоф. Прибыв на место, он увидел искореженные обломки. Дом фюрера был разрушен прямым попаданием.

К утру 25 апреля клещи Красной Армии вокруг Берлина почти сомкнулись, и в 10.30 участники военного совещания в подавленном настроении ждали Гитлера. Фюрер поразил всех своим отрешенным видом. Но когда представитель агентства печати Хайнц Лоренц зачитал опубликованное в зарубежной прессе сообщение о конфликте между русскими и американцами при встрече их войск на реке Мульде, Гитлер встрепенулся, его глаза просияли. «Господа, – воскликнул он, – вот вам еще одно свидетельство отсутствия единства среди наших врагов. Немецкий народ и история заклеймят меня как преступника, если я заключу мир сегодня, когда завтра, возможно, наши враги передерутся. Разве не может быть, что в любой день и даже час между большевиками и англосаксами вспыхнет война из-за такого ценного приза, как Германия?»

Новость о советско-американском конфликте настолько приободрила Гитлера, что целый час он развивал эту тему. Пришло время, сказал он, когда англосаксы из чувства самосохранения схватятся с красными. «Еще можно изменить ход событий, если крепко ударить по большевистскому колоссу в уязвимом месте. Это убедит других, что есть только один человек, способный сдержать большевиков, и этим человеком являюсь я», – витийствовал Гитлер. Как оказалось, сообщение было неверным. Между передовыми частями союзников не было никаких столкновений. Они встретились не 25-го, а 26 апреля, когда два американских патруля установили контакт с войсками Красной Армии близ городка Торгау на Эльбе.

К полудню создалось впечатление, что армия генерала Венка прорывается к Берлину. Сообщения об этом, без конца передаваемые по радио, вселяли в берлинцев надежду. Не отходил от репродуктора и Гитлер. Он рассчитывал, что бои за Берлин продлятся по крайней мере до 5 мая, чтобы он мог уйти из жизни в тот же день, что и Наполеон. Это была тщетная надежда. К столице пробивался только один корпус армии Венка–20-й, и его задача была ограниченной: выйти к Потсдаму и обеспечить коридор для отхода берлинского гарнизона. Основная часть армии Венка, вопреки приказам фюрера, с боями пробивалась на восток на выручку окруженной 9-й армии.

Тем временем, рискуя жизнью, к Гитлеру спешил другой генерал, которому не терпелось продемонстрировать свою верность фюреру. Риттер фон Грайм был за штурвалом маленького самолета, летевшего на малой высоте к охваченному огнем Берлину. Вокруг шли ожесточенные воздушные бои. Вдруг в полу кабины появилась дыра, и Грайм обмяк, но его пассажирка, известная летчица-спортсменка Ханна Райч не растерялась, перехватила штурвал, выправила «Шторх» и сумела посадить его на широкой Унтер-ден-Линден. Летчица остановила случайную машину и помогла генералу сесть в нее.

Грайму перевязали раненую ногу и понесли его на носилках в бункер фюрера. Магда Геббельс была поражена: какая живая душа смогла пробраться сюда? Она никогда не встречалась с Ханной Райч, но обняла ее и разрыдалась. Вскоре появился Гитлер с низко склоненной головой, дрожащими руками и потухшим взглядом. Но доклад Грайма оживил его. Фюрер долго тряс его руку, потом повернулся к Райч и воскликнул: «Какая вы смелая женщина! Значит, в мире еще остались верность и отвага!»

Гитлер рассказал гостям о предательской телеграмме Геринга. «Это же ультиматум, наглый ультиматум! – воскликнул он. – Ничего теперь не осталось. Подумать только, что мне довелось пережить: нарушение клятв, чести, сплошное предательство, а теперь это!» Затем внимательно посмотрел на Грайма и торжественно произнес, понизив голос: «Я назначаю вас преемником Геринга на посту главнокомандующего люфтваффе. От имени немецкого народа я жму вашу мужественную руку». Глубоко тронутые, Грайм и Райч попросили разрешения остаться в бункере. Гитлер, конечно же, разрешил. Их подвиг, сказал он, золотыми буквами будет вписан в историю люфтваффе.

К рассвету 27 апреля Берлин был полностью окружен, два последних аэродрома захвачены Красной Армией. Однако после получения от Венка радиограммы о том, что 20-й корпус находится на подходе к Потсдаму, в бункере вспыхнул луч надежды. Служба Геббельса сразу же сообщила по радио, что Венк вступил в Потсдам и скоро будет в столице. Если это удалось Венку, чем хуже другие? «Положение решительно изменилось в нашу пользу, – надрывалось радио. – Близок перелом в войне. Берлин должен держаться любой ценой, пока не придет армия Венка!»

В переданной по радио военной сводке было раскрыто точное местонахождение Венка. «Завтра мы не продвинемся ни на шаг!» – возмущенно воскликнул командующий армией в разговоре с начальником штаба.

На дневном совещании Гитлер высоко отозвался о Венке, назвав его «настоящим мужчиной», а затем выразил надежду, что русские истекут кровью в Берлине. Фюрер закрыл совещание философской цитатой из Ришелье: «Что я потерял! Самые дорогие воспоминания! Что все это значит? Рано или поздно весь этот кошмар должен остаться позади».

После совещания Гитлер прицепил «Железный крест» на грудь маленького мальчика с красными от бессонницы глазами, который только что уничтожил русский танк. Парнишка молча повернулся и вышел в коридор, где рухнул на пол и уснул.

Ханна Райч большую часть дня провела у Геббельсов. Министр пропаганды сыпал проклятиями по адресу предателя Геринга и заявил, что те, кто остался в бункере, творят историю и умирают во славу рейха.

Геббельс не понравился Ханне Райч своей театральностью, но его жена вызывала у нее восхищение. В присутствии детей Магда сохраняла бодрое настроение. Почувствовав, что едва может совладать с собой, она вышла из комнаты. «Дорогая Ханна, – сказала она, – вы должны помочь мне и детям уйти из жизни. Они принадлежат рейху и фюреру...» Магда призналась, что очень боится в самый последний момент проявить слабость. Райч рассказала детям о своих летных приключениях и разучила с ними песни, «которые они потом споют дяде Ади». Она зашла к Еве Браун и сочла ее пустой женщиной, которая проводит почти все время полируя ногти, меняя наряды и расчесывая волосы. Райч была шокирована тем, что ее любимый фюрер открыто живет с женщиной, с которой не состоит в законном браке.

На очередном совещании Гитлер поклялся оставаться в Берлине. «Я должен подчиниться воле судьбы. Капитан тонет вместе со своим кораблем», – закончил он.

На вечернем совещании военный комендант Берлина генерал Вейдлинг пытался заставить Гитлера понять, что город полностью окружен и кольцо обороны стремительно сжимается. Снабжение по воздуху полностью прекращено. Он говорил о бедственном положении гражданского населения и раненых, но фюрер, по-видимому, уже не мог думать о других: его мысли были заняты собственной судьбой. Он не позволит Сталину выставить его в клетке напоказ и должен быть абсолютно уверен, что не достанется противнику живым...

Во время совещания помощник Геббельса Науман передал фюреру сообщение из американских газет, что группа высокопоставленных нацистов без ведома Гитлера согласилась принять от Запада любые условия, на которых можно было бы подписать акт о капитуляции. Очевидно, имелся в виду Гиммлер, передавший предложение об этом шведскому правительству, но его имя не упоминалось.

В это время в штаб 12-й армии Венка, который находился в 90 километрах от Берлина, поступила радиограмма о том, что немецкое контрнаступление остановлено южнее Потсдама и войска ведут тяжелые оборонительные бои.

Для ближайшего союзника Гитлера тоже настали последние дни. Муссолини тайно направил своего сына Витторио к архиепископу Миланскому с устным предложением начать переговоры с Западом. Ватикан передал это предложение союзникам, но оно было категорически отвергнуто.

Дуче не сообщил об этом Гитлеру. Он не скрывал перед журналистами своего неодобрения «маниакальной» войны Гитлера против России. Он признался, что фактически является пленником немцев. 25 апреля Муссолини выехал из Милана с автоколонной одной из отступающих частей в надежде прорваться через испанскую границу. В машине «Альфа-Ромео» с испанскими номерами ехала его любовница Клара Петаччи. «Не знаю, что со мной станет, – накануне писала она подруге. – Но я не могу идти против своей судьбы». Муссолини оставил свою жену дома, передав ей документы, в том числе письма Черчилля, которые, как он надеялся, помогут ей с детьми выбраться за границу.

На рассвете 26 апреля автоколонна достигла озера Комо. Здесь она была остановлена партизанами. Одни требовали расстрелять предателя-дуче на месте, другие предлагали передать Муссолини союзникам. 28 апреля Муссолини и Клара Петаччи были расстреляны.

Разладилась жизнь и в подземном убежище фюрера. На рассвете после приличной выпивки Борман, Кребс и Бургдорф крепко повздорили. «Девять месяцев назад я пришел на свой нынешний пост с энергией и высокими идеями, – кричал Бургдорф. – Я старался помирить партию и вермахт. Из-за этого коллеги-военные стали презирать меня, называть предателем. Сегодня мне ясно, что эти обвинения справедливы, а сам я оказался наивным болваном!»

Кребс пытался утихомирить его, но шум уже привлек внимание двух адъютантов в соседней комнате. Они услышали, как Бургдорф закричал на Кребса: «Оставь меня в покое, Ганс! Обо всем этом надо сказать! Через сорок восемь часов, наверное, будет уже поздно. Молодые офицеры с верой фюреру тысячами шли на смерть. А ради чего? Ради отечества? Нет! Они погибли ради вас!» Бургдорф повернулся к Борману и продолжал: «Ради вашей роскошной жизни, ради вашей жажды власти вы уничтожили нашу многовековую культуру, вы истребили германскую нацию. В этом ваша ужасная вина!»

«Мой дорогой друг, – успокаивал генерала Борман, – не надо обвинять всех без разбора. Если даже кто-то действительно обогащался, я по крайней мере невиновен. Клянусь всем святым! За ваше здоровье, мой друг!» Послышался звон бокалов, потом наступило тягостное молчание.

Тем временем в своей комнате фрау Геббельс писала письмо сыну от первого брака, находившемуся в плену у союзников: «Славные идеи национал-социализма развеяны в прах, а с ними – все прекрасное, благородное и дорогое для меня в жизни». После такого краха, считает она, не стоит жить – и ей самой, и мужу, и шестерым их детям. Они слишком хороши для жизни после такой катастрофы. «Да придаст мне Господь силы для выполнения моего последнего и самого трудного долга», – писала в своем последнем письме неистовая почитательница фюрера Магда Геббельс.

В Сан-Франциско, где проходила конференция по учреждению Организации Объединенных Наций, корреспондент агентства Рейтер узнал, что Гиммлер только что предложил безоговорочную капитуляцию Германии. Это сообщение было передано по всему миру. Репортер германского информационного агентства на верхнем этаже бункера принял его по радиоканалу Би-Би-Си в 21.00 28 апреля и принес сообщение Гитлеру. Тот воспринял новость без особых эмоций, как будто примирившись с мыслью о конце, потом вызвал Геббельса и Бормана. Они совещались за закрытыми дверями.

В тот день гестапо арестовало мужа сестры Евы, генерала СС Фегеляйна. Он был в гражданской одежде, имел при себе драгоценности и большую сумму денег, часть из них – в швейцарских франках. Гестапо заподозрило, что генерал собирается бежать в нейтральную страну. Доставленный в бункер, он был спасен вмешательством Евы, которая просила снисхождения: ведь у ее сестры грудной ребенок. Гитлер смилостивился, он отругал генерала за трусость, сорвал с него погоны и «Железный крест» и приказал держать подозреваемого под арестом. Но через час фюрер передумал. Фегеляйн был приговорен к расстрелу за измену. На этот раз Ева не вмешалась: она узнала, что некоторые драгоценности в генеральском чемодане когда-то принадлежали ей. Как оказалось, Фегеляйн собирался удрать из Берлина с женой венгерского дипломата.

На вечернем совещании комендант Берлина Вейдлинг сообщил Гитлеру о последних продвижениях русских. Все склады боеприпасов и продовольствия были либо в руках противника, либо под сильным огнем его артиллерии. Через два дня боеприпасы иссякнут и войска больше не смогут оказывать сопротивление. Он настаивал на прорыве. «Сплошная чепуха!» – выкрикнул Геббельс. Но Кребс сказал, что с военной точки зрения прорыв осуществим. Гитлер был погружен в свои мысли. Наконец он нарушил тяжелое молчание: «Ну и что, если прорыв даже удастся? Мы попадем из огня да в полымя. И мне, фюреру, спать в открытом поле или грязном сарае и трусливо ждать конца?»

После совещания он навестил раненого Грайма. «Единственная наша надежда – это Венк, – заявил фюрер, – и чтобы облегчить его прорыв, надо для его прикрытия мобилизовать всю наличную авиацию». Он приказал Ханне Райч доставить Грайма на один из аэродромов под Берлином, где тот соберет все самолеты. Венк сможет пробиться только при поддержке с воздуха. «Это первая причина, по которой вы должны покинуть бункер. Вторая – надо остановить Гиммлера». Дрожащим голосом фюрер продолжал: «Предателю никогда не удастся стать моим преемником. И вы должны позаботиться об этом». В тяжелом настроении Грайм начал одеваться. Райч со слезами на глазах попросила разрешить ей остаться. Гитлер отказал.

Фрау Геббельс передала летчице два письма сыну. Потом сняла бриллиантовое кольцо и дала Ханне, попросив носить его как память. Ева Браун тоже передала Ханне письмо сестре. Позднее Райч не смогла удержаться от соблазна прочесть его. По ее словам, письмо было таким вульгарным, таким напыщенным и глупым, что она порвала его.

Темная ночь освещалась сполохами пожарищ. На бронетранспортере Грайм и Райч пробрались к Бранденбургским воротам, где стоял замаскированный спортивный самолет. Летчица вырулила машину на широкую улицу и взлетела под градом пуль. Русские прожекторы нащупали самолет, и взрывы зенитных снарядов бросали его из стороны в сторону, как перышко. Но маневренной спортивной машине удалось выскользнуть из зоны обстрела. Внизу в море огня пылал Берлин. Самолет взял курс на север.

Предательство Гиммлера положило конец последним колебаниям Гитлера, лишив его проблеска надежды. Несмотря на чувство уверенности, выраженное в разговоре с Граймом, фюрер признался себе, что у Венка ничего не получится, и пришел момент готовиться к концу. Он вызвал Траудль Юнге. Секретарша подумала, что фюрер собирается что-то диктовать ей, но с удивлением увидела стол, накрытый для какого-то торжества: скатерть с инициалами А. Г., серебряный сервиз, бокалы для шампанского.

«Пожалуй, начнем», – сказал Гитлер и повел ее в зал для совещаний. Он встал на обычном месте у стола с картой и пустыми глазами уставился в полированную поверхность. «Мое последнее политическое завещание», – произнес фюрер. Дрожащей рукой секретарша начала записывать. Она была уверена, что услышит нечто исповедальное.

Но это были сплошные упреки и обвинения. Гитлер утверждал, что ни он, ни кто другой в Германии не хотел войны. Она была «спровоцирована исключительно теми международными деятелями, которые служили еврейским интересам».

Фюрер заявил, что умрет «с радостным сердцем», но приказывал своим военачальникам продолжать борьбу. К удивлению секретарши, он стал назначать новое правительство: в качестве своего преемника на постах президента рейха и верховного главнокомандующего вооруженными силами фюрер назвал гроссадмирала Деница, Геббельса он назначал канцлером, а Бормана – министром по делам партии.

Затем Гитлер начал диктовать свое личное завещание:

«В годы борьбы я не считал возможным связывать себя браком, носейчас, в самом конце жизненного пути, решил взять в жены женщину, которая после многих лет верной дружбы прибыла по своей доброй воле в этот осажденный город, чтобы разделить мою судьбу. По ее собственной просьбе она идет на смерть как моя жена».

Фюрер завещал свое имущество партии «или, если она не будет существовать, государству» и назначил исполнителем этого завещания Мартина Бормана. Гитлер закончил диктовку словами: «Моя жена и я выбираем смерть, с тем чтобы наши тела были немедленно сожжены...»

Траудль ушла в соседнюю комнату, чтобы перепечатать записанные тексты на машинке. Тем временем в зале для совещаний была организована церемония регистрации брака. В качестве гостей присутствовали Борман, Геббельс, Герда Кристиан, генералы Бургдорф и Кребс, глава «Гитлерюгенд» Аксман и повариха Манциали. В одном из отрядов ополченцев нашли и привели в бункер муниципального чиновника по фамилии Вагнер. Ева облачилась в свое любимое длинное черное платье, Гитлер был в парадном мундире. Церемония оказалась короткой, но не обошлась без мелких промашек. После Гитлера на свидетельстве о браке должна была расписаться Ева и, как многие взволнованные невесты, сделала ошибку. Она начала писать «Ева Б...», потом зачеркнула эту букву, с которой начиналась ее прежняя фамилия, и написала: «Ева Гитлер, урожд. Браун». Расписался Вагнер, затем в качестве свидетелей поставили свои подписи Геббельс и Борман. Оказалось также, что кольца слишком велики – их в спешке принесли из сейфов гестапо. Церемония завершилась почти в полночь 28 апреля. Правда, на сохранившемся документе стоит дата 29 апреля. Дело в том, что Вагнер нечаянно размазал цифру «8». Он посмотрел на часы, было уже начало нового дня, и переправил кляксу на «9».

Взяв Еву под руку, Гитлер во главе свиты прошел в свой кабинет. Фюрер отвечал на поздравления шутками и даже выпил немного токайского вина. Ева сияла. Она попросила принести патефон с единственной пластинкой «Красные розы» и вышла в коридор принимать поздравления. В разных комнатах стихийно возникали вечеринки. Гитлер был рассеян и поминутно выходил узнать, напечатано ли завещание.

Когда секретарша уже заканчивала свою работу, вбежал бледный и взволнованный Геббельс и прокричал, что фюрер приказывает ему выехать из Берлина, чтобы занять руководящий пост в новом правительстве. Но он не может покинуть вождя в этот трудный момент! Слезы потекли по его щекам: «Фюрер так много решений принял слишком поздно! Почему же это последнее решение он принял так рано?» Геббельс попросил Траудль оставить машинку и записать его завещание, которое будет приложено к завещанию Гитлера. «Впервые в своей жизни, – диктовал он, – я должен категорически отказаться выполнить приказ фюрера. Мои жена и дети присоединяются ко мне в этом отказе». В кошмаре предательства, окружающем Гитлера, продолжал он, должен быть хотя бы один человек, который останется со свом фюрером до последнего, смертного часа.

Траудль закончила работу почти в четыре часа утра. В зале совещаний Гитлер поставил свою подпись под политическим завещанием. Геббельс, Борман, Бургдорф и Кребс расписались как свидетели. В этом последнем подписанном им документе фюрер подтверждал навязчивую идею всей своей жизни и ставил себе в заслугу уничтожение евреев. Они начали войну, утверждал фюрер, и он заставил их оплатить свою вину.

К утру 29 апреля наступающие части советских войск почти вплотную приблизились к бункеру. Тем временем Мартин Борман принимал срочные меры по отправке политического и личного завещаний Гитлера его преемнику – адмиралу Деницу.

Один из нескольких отпечатанных экземпляров политического завещания Гитлера генерал Бургдорф вручил армейскому адъютанту фюрера для передачи новому главнокомандующему сухопутными войсками фельдмаршалу Шернеру. Посыльный получил написанную от руки сопроводительную записку, в которой было сказано, что завещание составлено «после ошеломительной новости об измене Гиммлера». Оно должно быть опубликовано, «как только фюрер отдаст приказ или как только его смерть будет подтверждена».

Ева встала в полдень. Ординарец фюрера приветствовал ее, как обычно, словами: «Доброе утро, любезная фройляйн». Улыбаясь, она сказала, что теперь ее можно называть «фрау Гитлер». Она попросила служанку Лизель передать обручальное кольцо ее подруге Герте Шнайдер, потом вручила Лизель кольцо на память. Затем она подарила Траудль Юнге свою самую ценную вещь – шубу из черно-бурой лисы. «Надеюсь, это доставит вам радость», – сказала Ева. Траудль была слишком растрогана, чтобы представить всю нелепость ситуации: бежать из весеннего Берлина в шубе.

Время тянулось медленно. Ничего не оставалось делать, кроме как заниматься болтовней и курить. Курили все открыто, даже Ева, и фюрер не обращал на это внимания. Наконец в 18 часов он собрал приближенных в своем кабинете. Посетовав на то, что Венк не идет на выручку, Гитлер объявил, что умрет вместе с женой, если не произойдет чуда. Он вынул ампулы с цианистым калием. Геббельс заметил, что, возможно, срок их действия истек. Гитлер вызвал своего нового хирурга доктора Людвига Штумпфегера, который предложил испытать яд на собаке фюрера Блонди. Гитлер согласился. Содержимое ампулы влили собаке в пасть. Яд подействовал мгновенно.

В тот же вечер поступило сообщение, что Муссолини и его любовница расстреляны итальянскими партизанами, а их тела подвешены вниз головой на бензозаправочной станции в Милане. Эта новость заметно расстроила Гитлера. «Я не попаду в руки врага ни живым, ни мертвым, – заявил он. – После смерти мое тело будет сожжено и потому никогда не будет найдено».

На последнем военном совещании в этот день генерал Вейдлинг говорил о кровавых и безнадежных уличных боях. Его дивизии, с горечью сказал он, фактически превратились в батальоны. Моральный дух низок, боеприпасы иссякли. Размахивая военной газетой с оптимистическими сообщениями о близком спасении Берлина генералом Венком, военный комендант города заявил, что войска лучше знают положение, и такая ложь их просто бесит. Геббельс обвинил Вейдлинга в пораженчестве. С трудом Борман успокоил их, и Вейдлинг подытожил свой доклад мрачным прогнозом, что битва за Берлин закончится в течение двадцати четырех часов.

Все были в шоке. Унылым голосом Гитлер спросил коменданта района рейхсканцелярии, согласен ли он с этим выводом. Тот ответил утвердительно. Вейдлинг вновь посоветовал сделать попытку прорваться. Гитлер показал на карту и саркастически заметил, что он судит о положении своих войск по сообщениям иностранных радиостанций, так как штабы его собственных войск больше не удосуживаются ему об этом докладывать. Приказы фюрера больше не выполняются...

Когда Гитлер с трудом поднялся с кресла, чтобы попрощаться, Вейдлинг снова попросил его пересмотреть свое решение, прежде чем кончатся боеприпасы. Гитлер что-то сказал Кребсу, потом повернулся к Вейдлингу: «Я разрешаю прорыв мелкими группами», но добавил, что о капитуляции не может быть и речи.

Уже за полночь в зале столовой Гитлер с повлажневшими глазами попрощался с группой из двадцати офицеров и секретарш. Он прошел вдоль выстроившихся, пожимая каждому руку, затем спустился по лестнице в свои апартаменты.