21160
1
Автор не я, просто очень понравилось...
На улице говорили, что он не только немой, но ещё и глухой. Точнее глухонемой. Именно так. Это позволяло нам - сопливым недошколярам - без страха получить хотя бы подзатыльник кривляться за его спиной и выкрикивать обидные прозвища. Правда, только тогда, когда рядом не было других взрослых.
На улице говорили, что он не только немой, но ещё и глухой. Точнее глухонемой. Именно так. Это позволяло нам - сопливым недошколярам - без страха получить хотя бы подзатыльник кривляться за его спиной и выкрикивать обидные прозвища. Правда, только тогда, когда рядом не было других взрослых.
Самым дерзким этого казалось мало и в стремлении обратить на себя внимание начинали бросать в его адрес всякую гадость. Не только словестную. А он, получив снежок или огрызок яблока в спину, лишь виновато улыбался, словно ему неудобно, что вот так получилось, что он не вовремя подвернулся. Даже тех, кто в бессильной злобе, подбегал к нему с палкой и вдруг, струсив, поскальзывался и падал прямо под ноги, он поднимал, стряхивал снег и снова виновато улыбался. Нет, у него точно не все дома!
Даже когда он однажды снял с забора зацепившуюся платьем на штафетине и верещащую на всю улицу Маринку, не изменило общего отношения к нему. Наоборот, к хору пацанов присоединились ещё и писклявые голоса девчонок. Ладно, мы, но они-то чего?!
А потом он пропал. Может и не пропадал, но не стало Немого на Санаторной улице. Это не было каким-то заметным событием. Его и не вспоминал никто. Просто одним развлечением у пацанов стало меньше. Тем более что со своим преклонным возрастом - ему явно было больше тридцати, а может и сорока лет - он легко мог просто умереть, и всё. Ну, нет и нет. Ни жалости, ни сожаления! Да и некогда особо жалеть убогого. Ведь у мальчишек всегда на улице полно дел, подумаешь, глухонемого не стало! По правде говоря, ещё школа ощутимо сократила наше вольное времечко. Светлана Георгиевна - первая учительница, ленинградка, беззаветно влюблённая в город на Неве незаметно влюбившая и всех нас. Мне, в отличие от многих уличных дружков, нравилось учиться. Нравились перьевые ручки и измазанные пальцы, каллиграфично выведенные оценки красными чернилами, школьные товарищи, девочки в нарядных передниках, высокое звание "Октябрёнка"! От запаха нового ранца и свежевыкрашенных к сентябрю парт кружилась голова. Пошло и поехало - уроки, футбол на переменах, домашние задания, кружки-секции и родительские собрания... Из-за последних приходилось успевать всё: и учиться прилично, и вести себя на уроках в рамках, одевать фуражку с раскрытой книжкой вместо кокарды и курточку с ежедневно пришиваемым белым воротничком, и много ещё чего, что сильно сковывало мальчишескую свободу. И только вырвавшись на улицу, я, как и остальные мальчишки, наконец, вздыхал полной грудью. Когда тут вспоминать про Немого?!
Жизнь была полна событий и впечатлений. Воспринимал я её такой, как есть и ни о чём особо не задумывался. Что непонятно, взрослые объяснят. На то они и взрослые. И вот однажды осенью...
Даже когда он однажды снял с забора зацепившуюся платьем на штафетине и верещащую на всю улицу Маринку, не изменило общего отношения к нему. Наоборот, к хору пацанов присоединились ещё и писклявые голоса девчонок. Ладно, мы, но они-то чего?!
А потом он пропал. Может и не пропадал, но не стало Немого на Санаторной улице. Это не было каким-то заметным событием. Его и не вспоминал никто. Просто одним развлечением у пацанов стало меньше. Тем более что со своим преклонным возрастом - ему явно было больше тридцати, а может и сорока лет - он легко мог просто умереть, и всё. Ну, нет и нет. Ни жалости, ни сожаления! Да и некогда особо жалеть убогого. Ведь у мальчишек всегда на улице полно дел, подумаешь, глухонемого не стало! По правде говоря, ещё школа ощутимо сократила наше вольное времечко. Светлана Георгиевна - первая учительница, ленинградка, беззаветно влюблённая в город на Неве незаметно влюбившая и всех нас. Мне, в отличие от многих уличных дружков, нравилось учиться. Нравились перьевые ручки и измазанные пальцы, каллиграфично выведенные оценки красными чернилами, школьные товарищи, девочки в нарядных передниках, высокое звание "Октябрёнка"! От запаха нового ранца и свежевыкрашенных к сентябрю парт кружилась голова. Пошло и поехало - уроки, футбол на переменах, домашние задания, кружки-секции и родительские собрания... Из-за последних приходилось успевать всё: и учиться прилично, и вести себя на уроках в рамках, одевать фуражку с раскрытой книжкой вместо кокарды и курточку с ежедневно пришиваемым белым воротничком, и много ещё чего, что сильно сковывало мальчишескую свободу. И только вырвавшись на улицу, я, как и остальные мальчишки, наконец, вздыхал полной грудью. Когда тут вспоминать про Немого?!
Жизнь была полна событий и впечатлений. Воспринимал я её такой, как есть и ни о чём особо не задумывался. Что непонятно, взрослые объяснят. На то они и взрослые. И вот однажды осенью...
Наша Санаторная улица в пригороде Житомира, застроенная одноэтажными домишками, перпендикулярно упиралась в улицу Карла Либкнехта. Там уже начиналась цивилизация, там был асфальт и ходил автобус, а за забором военного училища стояли трёхэтажные дома. Рядом с автобусной остановкой располагался киоск "Союзпечать", будка фотографа, продмаг и павильон "Пиво-воды" с его непередаваемым специфичным запахом. Ровно за павильоном, за штабелями ящиков из-под пива цивилизация и заканчивалась. Санаторная была немощеная. В сухую погоду по ней - одно удовольствие, только пыльно, а вот после дождя или ранней весной - караул! Особенно в одном месте недалеко от остановки. Там была никогда не пересыхающая канава, пересекающая кратчайшую дорогу к остановке поперёк. Её было не обойти, и требовалась немалая сноровка, чтобы, ступая по камням, подложенным доскам, тем же ящикам из-под пива не свалиться. Даже пацаны, не хуже горных козлов умевшие сигать с кочки на кочку, иногда не долетали, проваливались в воду кто по щиколотку, а кто и по колено и хлюпали потом дальше мокрыми кедами.
Я уже прицелился, как буду прыгать, но вдруг увидел Немого. Сначала некая неловкость - вдруг узнал, потом недоумение. Он стоял в своём видавшем виды драповом пальто и в резиновых сапогах прямо посреди канавы и улыбался. "В таких-то сапогах можно и так" - мелькнула мысль, и я не хуже разрядника по тройному уверенно перемахнул на другую сторону. Внутренне загордился и ждал похвалы. Потом вспомнил, от него дождёшься! Собрался, крикнуть что-то соответствующее обстановке и, не теряя темпа, бежать дальше, но заметил, что автобуса на подходе нет, и притормозил. Однако остановило меня не это. Какая-то нелогичность в положении человека, стоявшего пусть в сапогах посреди грязной канавы. Даже то, что это был Немой. Странноватый, конечно, но не дурак же он! Я, озадаченный, совсем остановился, тем более что к канаве по тропке приближалась небольшая группа женщин, и мне пришлось сойти в сторону, чтобы разминуться с ними. "Ну-ну, посмотрим, как они прыгать будут", - подумал я и с тихим злорадством стал ждать представления. Тётки, действительно, сгрудились у канавы, но ни одна не решилась двинуться дальше. В юбках, на каблуках да ещё с сетками, нагруженными продуктами, дело было гиблое. А эта ещё с девчушкой трёхлеткой за руку.
И тут случилось нечто неожиданное - Немой подошёл к бабам и просто повернулся спиной, делая приглашающие жесты. Самая бойкая, непрерывно хохоча, обхватила его за шею и ловко взгромоздилась на спину. Немой с неизменной улыбкой перенёс её на другую сторону и, развернувшись, аккуратно поставил на сухое место. У другой, которая держала в руках две сетки, взял одну, чтобы ей было чем держаться. Также на руках перенёс девчонку, а на спине её маму. Женщины что-то тарахтели, кляли грязь и дорожников, смеялись и все как одна поклоном благодарили убогого. Только знакомая баба Ганя, сама тащившая на спине кошёлку, за габариты прозванную народом "телевизор", ещё вдобавок и перекрестила. Он отвернулся, когда старушка, порывшись в своём коробе, достала яблоко и завёрнутый в тряпицу пирожок. При этом кивком головы поблагодарил, а жестом руки категорически отверг подношение. Сделано это было уважительно и вместе с тем с удивительным достоинством. Затем поспешил на другую сторону - там уже топтался в нерешительности какой-то старик.
- Дай хочь поцилую, Мыкола! - крикнула напоследок бойкая.
На неё зашикала баба Ганя и, оборвав смех, женщины пошли своей дорогой. Я расслышал только, как другая, с дочкой, сказала:
- Не надо смеяться, можете обидеть, а он, видите, - как ребёнок...
"Ни фига себе ребёнок", - мелькнула мысль, но спорить не стал. Не такой уж и глупой оказалась эта мысль, если вдуматься. Не зря же даже молокососы допускали с ним то, чего с любым другим взрослым им бы и в голову не пришло.
В мою же голову чередой лезли совсем другие мысли.
... Ему, что, делать нечего? Охота эту грязь месить? ...А ведь ничего не просит, даже яблоко не взял! ...Оказывается, его Колей зовут.
Простая истина, что у человека есть имя, для меня стало откровением.
...Зачем глухим имена? Всё равно ведь не слышит...
Я ещё не осознал, что произошло, но вдруг стало пронзительно стыдно. За себя, за соседа Алика Чечу, за особо изобретательных в издевательствах братьев Зиминых, за всех, кто позволял насмешки в адрес этого человека. Более всего за то, что сам смел думать о каком-то превосходстве над ним. Немой, ну и что?!!! Какой он "убогий"? Он... Никак не мог подобрать слово. Оно вертелось в мозгу, но не шло. Хороший... добрый... не то. Вот! Он - благородный! Да! Я, может быть впервые в жизни, увидел поступок Благородного Человека. Не услышал от учителя, не прочитал в книжке, а увидел не в кино, а вживую. И не важно, что он не был при коне, со шпагой и в шляпе с перьями, а рядом не стояла красивая дама в длинном платье. Да, он не очень похож на рыцаря. Где конь, какая шпага?! Но именно мысль о благородстве почему-то гвоздём засела в моей голове.
Украдкой глянул на Немого. Ничего особенного. Обыкновенное обветренное, чисто выбритое лицо. Правильное, без изъянов. Немного растрёпанные русые волосы на непокрытой голове и глаза... Голубые, глаза совсем не старого, но сильно виноватого человека. Не такие, когда прячут взгляд за неприглядный поступок, а когда глазами извиняются за других. Из них струился тихий, тёплый свет. Немой словно устыдился своего поступка и говорил: "Ты прости, что я вот так, тут... Иди, уж, раз шёл, нет здесь ничего интересного". Что-то хрустнуло у меня внутри. Господи, как мне стало стыдно!
И я пошёл. Вернее рванул. До свиста в ушах и слёз из глаз. Пока бежал за подходящим автобусом, уже тогда поклялся, что никогда больше не буду и другим не позволю смеяться над Немым. Чего бы мне это не стоило! Всем расскажу, что он за человек! По шеям надаю, кто камнем бросит! И потом, сам подойду и извинюсь. Не один на один, а при всех. Он поймёт. По глазам видно, что он всё понимает!
Кондукторша заметила некстати покрасневшие глаза.
- Тэбэ хто образыв, хлопчик?
- Никто! - не очень вежливо буркнул в ответ.
Я получил свой билет и отвернулся к окну. "Хлопчик", какой я хлопчик! Хорошо дитятком не назвала. Автобус увозил меня с Богунии, по мосту через Камянку всего лишь на несколько остановок до Чулочной, а казалось, что уезжаю с рубежа, на который больше никогда не вернусь. И дело даже не в том, с какого места и куда. Я физически ощутил, что переступил очередной порог своего взросления, спуститься с которого больше не смогу.
Больше Немого я не видел. Не защитил, не извинился. Не успел...
Его похоронили следующей весной. Двух орущих, обезумевших от страха, мальчишек с соседней Бондарной улицы понесло на льдине на плотину по той самой Камянке. Он их догнал вплавь и вытолкал до прибрежного льда, а сам вылезти не смог, затянуло течением. По весенней раскисшей Санаторной за гробом до самого кладбища шло десятка три взрослых, а за ними ватага пришибленно притихших пацанов. Среди них и те двое. Играл военный оркестр. Не помню, чтобы какая другая процессия на нашей улице удостаивалась такой чести. Зато хорошо запомнил подушечку, которую нёс впереди процессии настоящий солдат. На ней три медали "За отвагу" и звёздочка, как у меня-октябрёнка, только побольше...
Я уже прицелился, как буду прыгать, но вдруг увидел Немого. Сначала некая неловкость - вдруг узнал, потом недоумение. Он стоял в своём видавшем виды драповом пальто и в резиновых сапогах прямо посреди канавы и улыбался. "В таких-то сапогах можно и так" - мелькнула мысль, и я не хуже разрядника по тройному уверенно перемахнул на другую сторону. Внутренне загордился и ждал похвалы. Потом вспомнил, от него дождёшься! Собрался, крикнуть что-то соответствующее обстановке и, не теряя темпа, бежать дальше, но заметил, что автобуса на подходе нет, и притормозил. Однако остановило меня не это. Какая-то нелогичность в положении человека, стоявшего пусть в сапогах посреди грязной канавы. Даже то, что это был Немой. Странноватый, конечно, но не дурак же он! Я, озадаченный, совсем остановился, тем более что к канаве по тропке приближалась небольшая группа женщин, и мне пришлось сойти в сторону, чтобы разминуться с ними. "Ну-ну, посмотрим, как они прыгать будут", - подумал я и с тихим злорадством стал ждать представления. Тётки, действительно, сгрудились у канавы, но ни одна не решилась двинуться дальше. В юбках, на каблуках да ещё с сетками, нагруженными продуктами, дело было гиблое. А эта ещё с девчушкой трёхлеткой за руку.
И тут случилось нечто неожиданное - Немой подошёл к бабам и просто повернулся спиной, делая приглашающие жесты. Самая бойкая, непрерывно хохоча, обхватила его за шею и ловко взгромоздилась на спину. Немой с неизменной улыбкой перенёс её на другую сторону и, развернувшись, аккуратно поставил на сухое место. У другой, которая держала в руках две сетки, взял одну, чтобы ей было чем держаться. Также на руках перенёс девчонку, а на спине её маму. Женщины что-то тарахтели, кляли грязь и дорожников, смеялись и все как одна поклоном благодарили убогого. Только знакомая баба Ганя, сама тащившая на спине кошёлку, за габариты прозванную народом "телевизор", ещё вдобавок и перекрестила. Он отвернулся, когда старушка, порывшись в своём коробе, достала яблоко и завёрнутый в тряпицу пирожок. При этом кивком головы поблагодарил, а жестом руки категорически отверг подношение. Сделано это было уважительно и вместе с тем с удивительным достоинством. Затем поспешил на другую сторону - там уже топтался в нерешительности какой-то старик.
- Дай хочь поцилую, Мыкола! - крикнула напоследок бойкая.
На неё зашикала баба Ганя и, оборвав смех, женщины пошли своей дорогой. Я расслышал только, как другая, с дочкой, сказала:
- Не надо смеяться, можете обидеть, а он, видите, - как ребёнок...
"Ни фига себе ребёнок", - мелькнула мысль, но спорить не стал. Не такой уж и глупой оказалась эта мысль, если вдуматься. Не зря же даже молокососы допускали с ним то, чего с любым другим взрослым им бы и в голову не пришло.
В мою же голову чередой лезли совсем другие мысли.
... Ему, что, делать нечего? Охота эту грязь месить? ...А ведь ничего не просит, даже яблоко не взял! ...Оказывается, его Колей зовут.
Простая истина, что у человека есть имя, для меня стало откровением.
...Зачем глухим имена? Всё равно ведь не слышит...
Я ещё не осознал, что произошло, но вдруг стало пронзительно стыдно. За себя, за соседа Алика Чечу, за особо изобретательных в издевательствах братьев Зиминых, за всех, кто позволял насмешки в адрес этого человека. Более всего за то, что сам смел думать о каком-то превосходстве над ним. Немой, ну и что?!!! Какой он "убогий"? Он... Никак не мог подобрать слово. Оно вертелось в мозгу, но не шло. Хороший... добрый... не то. Вот! Он - благородный! Да! Я, может быть впервые в жизни, увидел поступок Благородного Человека. Не услышал от учителя, не прочитал в книжке, а увидел не в кино, а вживую. И не важно, что он не был при коне, со шпагой и в шляпе с перьями, а рядом не стояла красивая дама в длинном платье. Да, он не очень похож на рыцаря. Где конь, какая шпага?! Но именно мысль о благородстве почему-то гвоздём засела в моей голове.
Украдкой глянул на Немого. Ничего особенного. Обыкновенное обветренное, чисто выбритое лицо. Правильное, без изъянов. Немного растрёпанные русые волосы на непокрытой голове и глаза... Голубые, глаза совсем не старого, но сильно виноватого человека. Не такие, когда прячут взгляд за неприглядный поступок, а когда глазами извиняются за других. Из них струился тихий, тёплый свет. Немой словно устыдился своего поступка и говорил: "Ты прости, что я вот так, тут... Иди, уж, раз шёл, нет здесь ничего интересного". Что-то хрустнуло у меня внутри. Господи, как мне стало стыдно!
И я пошёл. Вернее рванул. До свиста в ушах и слёз из глаз. Пока бежал за подходящим автобусом, уже тогда поклялся, что никогда больше не буду и другим не позволю смеяться над Немым. Чего бы мне это не стоило! Всем расскажу, что он за человек! По шеям надаю, кто камнем бросит! И потом, сам подойду и извинюсь. Не один на один, а при всех. Он поймёт. По глазам видно, что он всё понимает!
Кондукторша заметила некстати покрасневшие глаза.
- Тэбэ хто образыв, хлопчик?
- Никто! - не очень вежливо буркнул в ответ.
Я получил свой билет и отвернулся к окну. "Хлопчик", какой я хлопчик! Хорошо дитятком не назвала. Автобус увозил меня с Богунии, по мосту через Камянку всего лишь на несколько остановок до Чулочной, а казалось, что уезжаю с рубежа, на который больше никогда не вернусь. И дело даже не в том, с какого места и куда. Я физически ощутил, что переступил очередной порог своего взросления, спуститься с которого больше не смогу.
Больше Немого я не видел. Не защитил, не извинился. Не успел...
Его похоронили следующей весной. Двух орущих, обезумевших от страха, мальчишек с соседней Бондарной улицы понесло на льдине на плотину по той самой Камянке. Он их догнал вплавь и вытолкал до прибрежного льда, а сам вылезти не смог, затянуло течением. По весенней раскисшей Санаторной за гробом до самого кладбища шло десятка три взрослых, а за ними ватага пришибленно притихших пацанов. Среди них и те двое. Играл военный оркестр. Не помню, чтобы какая другая процессия на нашей улице удостаивалась такой чести. Зато хорошо запомнил подушечку, которую нёс впереди процессии настоящий солдат. На ней три медали "За отвагу" и звёздочка, как у меня-октябрёнка, только побольше...
Ссылки по теме:
- Грустная история с хорошим концом
- Рассказ кагэбэшника: "Искупление кровью"
- Котельщик против боксёра или спортсмен - это навсегда!
- Последствия фразы «А что будет, если…». Весёлое было детство!
- Преступление должно быть раскрыто! Профессионалы которых мы потеряли.
реклама
Последней у нас сегодня - литература.
Мы курим, почти не скрываясь, чуть сбоку от крыльца школы. Восьмой класс, конец апреля, взрослые пацаны, хуле там...
Сигареты у нас хорошие - "Космос". Сёмин стырил у бати целую пачку, и теперь банкует.
Я не отказываюсь, хотя в моём кармане только начатая "Ява" "явская".
Тепло, орут воробьи, землёй пахнет вовсю. Асфальт давно уже сухой. Снег ещё лежит плоскими кучками на спортплощадке, и под заборчиком школы - серый, грязный, как и сам забор.
Сверкает на солнце сворачивающий в Безбожный переулок трамвай. Блестит витрина магазина "Овощи-Фрукты". Там всегда в продаже "Салют", по два пятьдесят. И вермут "Степной", за три шестьдесят.
Высокое московское весеннее небо.
Пиджаки наши распахнуты. Димка Браверман - некурящий, но стоит с нами, щёлкает себя по комсомольскому значку:
- Ну что, весна пришла, да, Лысый? - спрашивает он профиль Ильича на железном флажке.
Ильич делает вид, что не слышит.
Ринат Хайретдинов достаёт из кармана синенький "пятифан", складывает его, чуть подминая, и вместо слов "Пять рублей" получается зубчатый кружок со словом "Пей" внутри.
- Медаль пьяницы! - поясняет Ринат. - Ну что, срываемся?
- [мат]... - говорит Вовка Конев, не отрывая взгляда от "пятифана". - Откуда?
Ринат улыбается:
- Где было, там нет больше, Коняра!.. Я не понял, идём или нет? Щас на обед закроют, и чё потом? Бля, их угощаешь, они мнутся, стоят тут!.. Чек, ты как?
Ринат смотрит на меня с надеждой. Я самый рослый в компании, и когда мы покупаем бухло, в магазин всегда захожу я. Обычно удаётся взять, если нет, приходится просить кого-нибудь из очереди.
- Ну, давай, - легко соглашаюсь я. - БорМиха всё равно нет сегодня. Пластиглаз будет. Блин, опять вслух читать...
- О-о-о-о! - тянет вся наша компания и начинает ржать.
Бормих - Борис Михалыч Гольденберг, директор нашей 1140. У нас ведёт русский и литеру. Хороший мужик, хоть и еврей. Димка Браверман, кстати, тоже еврей, а пацан отличный.
Мне литература нравится, ещё история и русский. По всем другим у меня полный залёт. БорМих как-то сказал моим: "Такого гуманитарно одарённого мальчика я не встречал давно". Потом добавил: "Иначе я бы давно его вышиб отсюда в два счёта".
Школа наша престижная, с математическим уклоном в девятом и десятом.
Даже классы у нас называются не как у нормальных людей, "А" или "Бэ". "Восьмой первый", "восьмой второй", "восьмой третий"...
В народе нашу школу называют уважительно "еврейской".
БорМих мужик честный. На последнем собрании выразил надежду как можно быстрее больше нас не видеть. Вся наша компания, не считая Бравера, доучивается последний год. В девятый переходят лишь успевающие по всем предметам и, как правило, одной с Димкой национальности.
Нам плевать - мои нашли мне уже другую школу, на Банном, а все кореша расходятся по путягам.
Единственное, немного жаль уходить от БорМиха - литеру он ведёт здорово. Пушкина цитирует часто. Чем-то и сам похож на него - чернявый, некрасивый, шапка жестких кучерявых волос, характерный нос, чуть крупнее, правда, чем у Александра Сергеевича. Читая Пушкина, прикрывает глаза и как-то забавно всплескивает руками. Закончив, стоит ещё некоторое время перед классом, не открывая глаз и слегка покачиваясь с пятки на носок.
В классе обычно начинают тихо ржать или строить ему рожи.
БорМих, я знаю, всё слышит и даже видит. Постояв, он открывает глаза, печально обводит нас взглядом, вздыхает, и тихо произносит: "Кто может объяснить мне смысл услышанного?"
БорМих заболел, уже вторую неделю его замещает Пластиглаз. Кликуху такую ему дали за то, что вместо левого глаза у него протез - нелепый искусственный глаз.
Говорят, раньше Пластиглаз учился в нашей школе. Судя по тому, что он явно не еврей, и ведёт уроки совсем хреново - заставляя нас по очереди читать вслух хрестоматию, десятый класс Пластиглаз заканчивал где-то в другом месте.
Бормих этой зимой болел часто и подолгу, так что Пластиглаз нам как родной стал.
Говорят, со следующего года он будет вообще вести литературу вместо директора, но нас это уже мало колышет.
Едва мы успеваем докурить, на крыльце появляется Лобзик, наш трудовик. Лысый и поддатый слегка, как обычно. Причём второе более постоянное, чем первое. Я не удивлюсь, увидев вдруг Лобзика с отросшей шевелюрой, но вот если встречу его трезвым - наверное, не узнаю.
Лобзик хитро щурится, разглядывая нас, и вдруг громко, раскатисто так пердит.
Мы ржём, как кони.
- Чё, бля, смешно, да? - обижается вдруг трудовик. - Щас отведу к директору, за курение, там смеяться продолжите... Звонок не для вас был, что ли? А ну, бля, на урок все живо! Приду проверю, у вас что щас?
- Пение, - отвечает Конев под общий смех. - А директор болеет.
- [мат]! - багровеет Лобзик. - Восьмой "третий", так? По расписанию найду и проверю. Кого не будет - к завучу с родаками завтра.
Мы поднимаемся на крыльцо. Если на Лобзика находит "воспиталово", то туши свет...
Один за другим мы исчезаем за дверью. Я захожу последним.
Оглядываюсь и вижу трудовика, щурящегося на витрину "Овощи-Фрукты".
Бывало не раз, что мы с ним встречались у прилавка с вермутом и "Салютом". По-джентельменски не узнавали друг друга, если, конечно, не во время уроков.
По дороге в класс материм Лобзика и обсуждаем сиськи Оли Подобедовой. Они у неё самые большие в классе. Да и, пожалуй, во всех трёх "восьмых" будут самыми-самыми. Наша гордость - на Подобедову даже десятый класс засматривается, а там такие кобылы есть...
- А Чеку Танюха больше нравится - "дэ два эс", бля! - подначивает меня Конев, но мне по барабану.
Танька Оленик, конечно, симпотная, но у нас с ней ничего нет. Так, помацал её слеганца на восьмимартовском "огоньке"... Не я один - потом, когда я ужрался, и мою мать вызывали, Танькой Ринат занялся. У нас с ним всё общее. Кореша.
Сисек у Таньки совсем нет, тут Конь прав.
Идём по коридору третьего этажа. С портретов на стене нас разглядывают классики. Лицемеры Толстой и Горький сурово и осуждающе, зануда Достоевский - равнодушно. Беспутный Пушкин, специалист по женским ножкам, с интересом прислушивается. Чехов смотрит сквозь пенсне с тем же выражением, с каким осматривал, наверное, сифилитичную сыпь у крестьян в бытность свою врачом.
Из-за двери нашего класса слышен обычный на уроках Пластиглаза галдёж.
Такой у него метод - по алфавиту назначать читающего вслух. Акишин начинает первым, за ним, через какое-то время, читает Алфёрова, потом Браверман... До меня очередь доходит под самый конец, да и то, слава яйцам, как Ринат говорит, не всегда. Я иду в журнале сразу после Хайретдинова, и всегда веселюсь, если урок заканчивается на нём, а не на мне.
Пока кто-то читает, другие занимаются, чем хотят, Пластиглазу на это положить. Хоть ходи по классу, что Конь или Ринат часто и делают.
Странный он, этот Пластиглаз.
Физрук говорит - контуженный. Глаз ему в Афгане не то выбили, не то осколком задело.
Пластиглаз не старый. Мужик как мужик, только квёлый какой-то. И протез этот его глазной... Лучше бы повязку носил. Был бы Пиратом.
Конев, как самый наглый, стучит в дверь и всовывает голову:
- Можно?
Ответа не следует. Мы проходим на свои места. Пластиглаз даже не смотрит на нас. Отмечает что-то в журнале и своим бесцветным голосом произносит:
- Груздева, спасибо. Гусев, дальше.
Толстый Гусев, подперев руками оба подбородка, начинает бубнить вторую главу "Капитанской дочки".
Мы киваем друг другу на Подобедову - она за второй партой у окна, рядом с тощей Груздевой. Нам видна только Ольгина спина, легендарные сиськи скрыты. Но мы-то знаем, что они никуда не делись, и перемигиваемся.
Танька Оленик сидит прямо передо мной.
"Ну и пусть "дэ два эс", - думаю я, разглядывая Танькины волнистые чёрные волосы. "Вырастут, куда денутся..."
Танька неожиданно оборачивается, показывает мне язык, и усмехнувшись, утыкается в хрестоматию.
До сих пор обижается за тот "огонёк", наверное. Ну, я после пузыря "трёх топоров" танцевать уже не мог, чего она...
Галдёж в классе стоит знатный, Гусева вообще не слышно. Пластиглаз смотрит одним своим глазом, настоящим, куда-то в окно. Другой, мёртвый, смотрит в пустоту.
Солнце наискось бьет по окнам. Рамы плотно закрыты, заклеены ещё с зимы.
- Спасибо, Гусев, - говорит Пластиглаз.
Гусев облегченно вздыхает, закрывает хрестоматию и укладывает на неё голову.
Ежова приготавливается читать и уже устраивает перед собой поудобнее книгу, как Пластиглаз вдруг произносит:
- Сегодня ровно шесть лет, как погиб, не погибнув до конца, мой друг Саша Ковалёв.
Те, кто расслышал, осекаются на полуслове. Я толкаю локтём в спину Рината, трущего о чём-то с Конём, и кореш испуганно поворачивается.
Я глазами показываю ему в сторону учительского стола.
Пластиглаз встаёт и смотрит на нас обоими глазами. Блин, носил хотя бы очки дымчатые, что ли...
- Саша мечтал стать музыкантом. В Афганистане он успел написать несколько песен. Их и сейчас поют там. Их слушают на кассетах и здесь, те, кто вернулся живым...
- Э, заткнулись там!.. - шипит вдруг Бравер на склонившуюся к уху Груздевой Подобедову. - Сисек много, ума мало, - уже совсем тихо добавляет Димон, но все слышат. Некоторые ржут, но тут же осекаются.
Подобедова окидывает Димона презрительным взглядом и отворачивается к окну.
Пластиглаз, не обращая внимания, продолжает:
- Трудно за то короткое время, что осталось у нас до звонка, рассказать о том, что за человек был Саша Ковалёв. Как мы подружились с ним в учебке и как попали в одну роту в Кундузе. Или какие замечательные у него папа и мама. Я не буду рассказывать вам, как Саша попал в плен. Я вообще не знаю, имею ли я право рассказывать вам про него...
Голос Пластиглаза, потерявший свою обычную бесцветность, дрожит.
- Его подбросили через несколько дней после взятия в плен. Ночью. Скинули метрах в двухстах от наших палаток. Часовые заметили движение, открыли огонь. "Духи", так в Афганистане называют душманов, ушли. "Душман", кстати, в переводе означает "враг". Они нас называют "шурави", то есть - "советский". Вот так вот - мы их "врагами", а они нас "советскими". Мы для них хуже врагов. Мы для них вообще не люди.
"Хорошо, - думаю я, - историчка не слышит... Член, бля, партии, со стажем..."
- "Духи" ушли, а Сашка остался на камнях. Я долго думал... Наверное, было бы лучше, если б часовые тогда попали... Хотя бы в Сашку...
Пластиглаз говорит тихо, но мы слышим каждое слово.
- Они отрезали ему всё, что можно отрезать у человека. Язык, нос... Прокололи барабанные перепонки и отрезали уши. Выкололи глаза. Отрезали половые органы... Они четвертовали его - оставили от рук и ног короткие обрубки. Совсем короткие... Среди них был хороший медик - перетянул, где надо, жгутами, где надо, прижёг... Остановил кровь... Обколол морфием даже. Очень хотелось им, чтобы Сашка не умер...
Пластиглаз замолкает.
Никто из нас не шевелится.
Пластиглаз подходит к окну и долго - кажется нам - смотрит на улицу.
- Сашка выжил. Его отправили в Ташкент. Таких ребят, без рук и ног, у нас называют "самоварами". У которых из всего, что было, один крантик и остался... У Сашки не осталось ничего.
Сейчас он у родителей, под Калугой. Я ездил к ним на выходные. Думаю, вы можете представить себе, к а к а я жизнь у человека без всего. Сашке недавно исполнилось двадцать пять. Это совсем немного. Чуть больше, чем вам сейчас.
Пластиглаз дёргает верхний и нижний шпингалеты, рывком - слышен треск бумаги - открывает одну раму, за ней - другую.
В класс врывается шум улицы. Серый тюль занавесок выгибается парусом.
- Зачем я это вам рассказал?.. - пожимает плечами Пластиглаз и достаёт из кармана пиджака пачку "Родопи". Чиркает спичкой и закуривает прямо в классе, выпуская дым в окно. Весенний ветерок заносит дым обратно.
Пластиглаз разгоняет его рукой, тушит сигарету о подоконник и выбрасывает в окно.
- Наверное, чтобы вы ценили то, что у вас есть. "Капитанская дочка" очень нравилась Сашке. Он учился в педагогическом. Любил рассказывать о Пугачёве.
Пластиглаз стоит у окна и мы вдруг понимаем, что он плачет. Своим единственным глазом.
- Урок окончен. Домашнего задания нет, - привычным бесцветным голосом говорит Пластиглаз. - Можете идти.
Никто не встаёт.
Мы сидим, не глядя друг на друга.
Танькины плечи - прямо передо мной - мелко подрагивают.
С улицы доносится трамвайная трель.
У нас в деревне такой же был, татарин, Хабика звали его, как полное имя-не знаю. Он слышал, но говорил плохо и был какой то блаженный. Мы когда мелкие совсем были - боялись его, чуть подросли - дразнили. Он не обижался наверное, улыбался всегда. Я уже когда вырос - понял какой чистый душой мужик был, довелось пообщаться чутка. Бабушка, его любила, иногда приглашала его дрова колоть и так выручала где денежкой, он к ней тоже как к маме относился. Брат его убил, пересидок, освободился очередной раз, потащил скудный скарб из дома - Хабика запретил...
Но шокирует меня всегда эта детская жестокость! Зачем? Почему человека, который не такой как все, которого не по его вине природа наказала и он в чем-то не полноценен, так всегда обижают? Издеваются, обзывают, унижают... Наверное надо сказать спасибо родителям за воспитание. До сих пор вспоминаю, как в 80-х приезжал в гости к брату в Минске и мы толпой детворы носились вокруг пятиэтажек, а в соседнем подъезде жил мальчик неполноценный, даже не помню как имя его, только кличку - "Морковка"... Он всегда наблюдал за нашими играми, но его никогда не брали, а только обзывали и смеялись над ним и тоже кидались в него всяким мусором... он убегал в свою неблагополучную квартиру на первом этаже и спустя некоторое время опять появлялся, наблюдая за нами с безопасного расстояния... мне было жалко его и не понимал, почему так жестоко с ним обходятся... ведь он совсем безобидный и видно, что ему просто хочется играть с нами ???
Я уехал учиться в другой город, приехал туда в середине 90-х и узнал, что Морковку убили какие-то малолетки прямо возле его дома,издевались над ним и тело выбросили в мусорный контейнер рядом с подъездом. Откуда эта жестокость?
P.S. Этот длинный пост в каментах все-равно никто читать не будет, а автор Артем может быть... спасибо за всплывшие воспоминания о доброте.
Как жаль что их все меньше и меньше
Ни чего не исправить . Горькая обида и стыд за себя самого , за содеянное на всю оставшуюся жизнь .
Единственный способ сделать "работу над ошибками " - воспитать наших детей "правильно".
Что бы не было стыдно за них.
Всем ВЕЛИКИМ ЛЮДЯМ ОГРОМНОЕ СПАСИБО ЗА ИХ ПОДВИГ, ВЕЧНАЯ ПАМЯТЬ ПАВШИМ, ЗДОРОВЬЯ И ДОЛГОЛЕТИЯ ВЕТЕРАНАМ.
я помню в моём детстве было тоже самое. Некоторые из друзей того времени так же издевались над такими вот странными людьми.
Горжусь, что я был не таким и никогда никого не трогал. Горжусь тем, что заступался (пусть не всегда и не до драки), но заступался словом.
Люди, не проходите мимо таких случаем. Объясняйте детям, своим и чужим, что так делать нельзя. может и общество выздоравливать начнёт.
До слёз пробила история, такая знакомая многим из нас. И такая обида закралась в душу, что.... ай..