Раны на стенах

Сейчас, когда вы это читаете — в тряском ли метро или за чашкой кофе, — весь Беслан стоит в стенах первой школы, десять лет назад уничтоженной вместе с заложниками в ходе «контртеррористической операции». Готовится отпустить в небо белые шары — 334, по числу погибших.

Страна уж и рада забыть, а может, и забывает об этом ужасе. В новостях сообщения о годовщине идут на пятом или шестом даже месте. Но Беслан — нет, никогда про это не забудет. И сейчас вскоре двинется заплаканной черной колонной в сторону огромного детского кладбища, появившегося за один-единственный день тогда, десять лет назад.

Сейчас, когда вся Россия демонстрирует в телефонах фотографии первоклассников с букетами и огромными бантами, бесланцы показывают мне кадры с кладбища: «Вот мы своей ленточку на памятник повязали. Выпускник-2015. Она бы у нас в будущем году выпускницей уже была».

В страшные первые сентябрьские числа в Беслане повелось проводить ночи в школе. Поначалу, в первые годы, когда боль еще была как открытый перелом, в школу по ночам приходили сотни. Они садились на пол — в те места, где сидели сами тогда или где нашли мертвых своих детей. И проживали снова и снова те часы, и были опять будто вместе с ушедшими. И на следующую ночь опять приходили и снова сдирали корку со своих ран.

Теперь, когда десять лет прошло, и тяжесть чернотой расползлась по всей душе и стала не то чтобы легче — но менее видна снаружи, — в школе по ночам остаются единицы. Эти ночевки в страшном месте не причиняют уже такой резкой боли, как тогда, вначале, и труднее уже через эту боль вернуться к своим детям. Но и не приходить, не ночевать многим кажется уже вроде как предательством.

Вот они сидят на лавке вдоль стены, под щитами с портретами. Холодно, они нахохлились как птички. Зал залит светом сотен свечей, дыры от взрывов в деревянном полу завалены красными гвоздиками и издалека кажутся небольшими озерами крови.

На лавках в зале — только женщины. А мужики бродят вокруг, под куполом, который построили над спортзалом. Заглядывают иногда в зияющие проемы окон.

Десять лет назад тоже было так: жены с детьми в зале сидели — а они в отчаянии бродили вокруг. Страшный такой рефрен.

Они говорят про то же, про что весь Беслан говорит в эти дни. Да и все годы.

Вот над спортзалом немцы построили саркофаг. Вроде бы, чтобы зал не разрушался. Но с появлением этого золотого купола школа, свидетельница самой кошмарной трагедии на планете, обрела какой-то неуместно праздничный вид. Но это полбеды: под предлогом строительства саркофага были уничтожены школьные стены, сохранившие на себе следы применения танковых снарядов и другого тяжелого вооружения.

— Они не могли, не имели права этого делать! Что нам до всех этих ваших расследований? Вы поймите одно: большинство знать не знают про эти расследования. Я знаю, о чем говорю, я в Москве в «Шереметьево» работала, я понимаю, что есть умнейшие люди, могут часами про астрофизику разговаривать, а потом задать мне тупой вопрос: «У вас там что, правда все с кинжалами ходят?» И люди по всей России сейчас думают, что школу разрушили террористы. Что они будут читать, какие расследования? Для тех, у кого еще сердце бьется, надо было школу сохранить. Чтобы когда-то случайно они могли приехать, прийти сюда — и пережить немножко то, что с нами случилось.

— Обещали нам, что только укрепят перекрытия на втором этаже, а раны сохранят. А сами взяли — и новые стены отстроили, все раны закрыли.

(Раны — это про школу. Здесь так и говорят: «Раны на стенах».)

Говорят, конечно, про события в Украине. С сожалением и с большой обидой, потому что в потоке новостей про страдания беженцев из Донецка и Луганска потонула страшная трагедия нашего собственного народа:

— Я, конечно, как и Первый канал, против того, чтобы города бомбили. Но если мы подумаем: а что было в Чечне как не то же самое? Почему наши власти их бомбили и не говорили нам, что это плохо? А если бы не было Чечни, не было бы и Беслана, это я вам точно говорю. В Чечне они обесценили человеческую жизнь — и на нас это правило распространилось.

— Как много Путин говорит про Украину — и хоть бы слово про нас. Где он должен быть в эти дни, я вас спрашиваю?!

Обсуждают новые квартиры, которые в свете приближающегося Страсбурга обещают выдать пострадавшим. Эту республиканскую программу запустили вместо федерального закона о статусе жертв терактов, который проталкивали бесланцы и который в нашей стране заведомо обречен, потому что государство не хочет брать на себя эту тяжкую вину — ни за то, что случилось, ни за то, что еще будет.

Да и квартиры-то выдают со скрипом. Спустя десять лет выяснилось, что есть более и менее достойные их, к тому же теперь не все кажутся такими уж безоговорочно пострадавшими.

Ну и так, текут разговоры про всякое.

— Я в Хумалаге учился. И вот у нас там был литературный кружок, мы выпускали рукописный журнал. Даже из Заманкула к нам пешком ребята ходили, 12 километров — вот какой кружок был! Я написал для журнала рассказ, про птичку. Не знаю, у вас в России нет, наверное, такой птички — небольшая такая, с хохолком, серенькая…

— Ой, такой рассказ! Я детям читала — они у меня плакали! Сначала только у девочек глазки заблестели — а потом и мальчики тоже…

— Вот эта птичка — сядет в траву кормиться, а я притаюсь — и камнем в нее кидаю. Мимо — улетела птичка! И еще раз — и снова мимо. А потом вдруг попал.

Подбегаю, хватаю ее — а у нее уже все нутро наружу. Я ее так сильно к себе прижал и говорю: «Боженька, если ты есть — спаси эту птичку!» Уже и плакал, и на сено лег, все «спаси, спаси!». А он так и не спас. Девять лет мне было — с тех пор я в бога не верю. Вот такой рассказ.

— Он еще, знаешь, по-осетински так звучит, как притча…

—…Все же думаю, что Бог есть. Вот не будь Бога — откуда бы взяться этому Савельеву с его расследованием? Как бы мы докопались до правды? Откуда бы силы взяли идти до Страсбурга? Все сошлось одно к одному.

—… Я оборачиваюсь и вижу, что там Лиза моя стоит. Я кричу: «Лиза, Лиза! Как я могла тебя оставить!» У нее глаз, я вижу, выпал и на щеке висит. Что, думаю, с глазом будем делать? Но потом оказалось, что это не Лиза была, другая девочка. У меня просто голова поехала уже.

— Опять я много плачу. Вот из Челябинска звонят: пришлите благодарственное письмо организаторам автопробега. Оно вроде и ерунда — но благодарность надо на бланке, а их нет нигде! Я все канцелярские обежала — нет! Нога ноет, еле иду. Думаю: надо на учколлектор. Села в маршрутку, закрыла глаза. Приезжаю на конечную — а это не Викалина. Не в ту сторону села. И как полились у меня слезы — от всего: от бессилия, от усталости, от того, что девочки моей нет… Люди смотрят — а я остановиться не могу.

— В эти дни я поняла: всей моей жизни не хватит, чтобы выплакать мое горе.

— Всем сертификаты на жилье дали — а мне нет. Внуки, говорят, не члены семьи. А то, что дочка погибла, — так она, говорят, гражданка Узбекистана. Мыкаюсь по съемным. Двух недель они у меня здесь не прожили, только переехали — и сразу в школу эту попали.

Вздыхают. Дремлют.

Сидят в школе до шести утра. Одной из последних уходит Эмма Тагаева. И я скажу в конце два слова про нее.

В теракте Эмма потеряла все. Мужа и двух красавцев сыновей, уже, считай, взрослых. Алан и Аслан их звали.

Я не знала Эмму до трагедии, но, думаю, случившееся сильно ее изменило. Хотя свое горе она всегда несла с тихим достоинством.

И вот я пришла к Эмме сейчас. Ожидала, что напишу потом: «Постарела, осунулась», — ну или как-то так.

Но навстречу мне выскочила легкая, цветущая женщина, похожая на Эмму, но гораздо моложе. На террасе у нее обнаружилась яркая желтая коляска, а в доме — маленький черноглазый Сережа, которому Эмма теперь и мама, и папа, и весь мир. Ему скоро два.

«Помолодела, да. Не на двадцать, конечно… И меня все равно многие на улице бабушкой называют. Вот, говорят, бабушка с внуком идет. Но, думаю, когда он вырастет, он будет гордиться, что у него такая мама».

И, скажу вам, многие бесланские женщины помолодели. Я не преувеличиваю, это правда так. И еще у многих до тех пор несчастных ребятишек теперь будут и мама, и папа, и весь мир.

Но тех, ушедших, бесланцы все равно никогда не забудут.