4386
1
1
Он был командиром атомной лодки — атомохода. Небольшого роста, толстенький, он все время прихрамывал. До конца жизни его мучил тромбофлебит. И еще у него была ишемическая болезнь сердца. Он задыхался при недостатке кислорода.
— «Химик, — говорил он мне, — у тебя не двадцать процентов во втором, а девятнадцать, врет твой газоанализатор. Я проверял, и — точно: газоанализатор врал. Это был артист своего дела. Маг и волшебник.
Сейчас все еще существует категория командиров, которые только в автономках видят смысл своей жизни. Когда он заступал на вахту, дежурным по дивизии, на разводе начинался цирк. Он инструктировал развод ровно столько, чтоб успеть изречь:
— «Я прошел сложный путь от сперматозоида до капитана первого ранга и посему буду краток. Помните: чуть чего — за пицунду и на кукан!»
Замов он терпеть не мог. И делал он это в лоб, открыто. Как-то наш зам вошел в центральный и сказал:
— «Вы знаете, товарищ командир, сейчас самый большой конкурс в политическое училище, по семнадцать человек на одно место.
— «Конечно!» — заерзал в кресле Янычар. — «Каждый хочет иметь свой кусок хлеба с маслом и ни хрена не делать.»
После этого в центральном наступила вакуумная пауза, когда каждый молча и тихо занимался своим делом.
Гена — янычар…
Он чувствовал корабль каждой своей клеткой. Он даже угадывал начало аварийной тревоги — перед каждым возгоранием в электросети являлся в центральный пост. Это была мистика какая-то.
А плавал он лихо. Он менял по своему капризу проливы, глубины и скорости перехода, и мы — то крались вдоль береговой черты, то — неслись напролом, на всех парах, в полосе шторма и под водой нас мотало так, как мотает только морской тральщик. Он мог форсировать противолодочный рубеж на полном ходу, ночью, чуть ли не в надводном положении, и ему все сходило.
Он рисковал, плавал на глазок, по наитию, на ощупь, в нарушение всего. В его решениях порой не было ни логики, ни смысла. Но он всегда выигрывал, и мы всегда приходили из автономки необнаруженными, а для лодки это даже важней, чем удачная стрельба. После похода, на разборе, за такие тактические фокусы ему тут же ставили два шара — и он обижался.
— «Да идите вы...» — говорил он своим однокашникам, которые давно стали орденоносными адмиралами.
После такого «разбора полетов» он всегда приходил на корабль, устало спускался вниз, предупреждал дежурного:
— «Меня ни для кого нет, будить только в случае ядерного нападения», — запирался в каюте и в одиночку напивался.
Его извлекали из недр каюты, привлекали к какой-то ответственности, наказывали или только журили, прощали в конце концов и отправляли в море. И море все списывало...
Он здорово ходил в море, Гена — янычар…
---
Покровский А.М.
Сейчас все еще существует категория командиров, которые только в автономках видят смысл своей жизни. Когда он заступал на вахту, дежурным по дивизии, на разводе начинался цирк. Он инструктировал развод ровно столько, чтоб успеть изречь:
— «Я прошел сложный путь от сперматозоида до капитана первого ранга и посему буду краток. Помните: чуть чего — за пицунду и на кукан!»
Замов он терпеть не мог. И делал он это в лоб, открыто. Как-то наш зам вошел в центральный и сказал:
— «Вы знаете, товарищ командир, сейчас самый большой конкурс в политическое училище, по семнадцать человек на одно место.
— «Конечно!» — заерзал в кресле Янычар. — «Каждый хочет иметь свой кусок хлеба с маслом и ни хрена не делать.»
После этого в центральном наступила вакуумная пауза, когда каждый молча и тихо занимался своим делом.
Гена — янычар…
Он чувствовал корабль каждой своей клеткой. Он даже угадывал начало аварийной тревоги — перед каждым возгоранием в электросети являлся в центральный пост. Это была мистика какая-то.
А плавал он лихо. Он менял по своему капризу проливы, глубины и скорости перехода, и мы — то крались вдоль береговой черты, то — неслись напролом, на всех парах, в полосе шторма и под водой нас мотало так, как мотает только морской тральщик. Он мог форсировать противолодочный рубеж на полном ходу, ночью, чуть ли не в надводном положении, и ему все сходило.
Он рисковал, плавал на глазок, по наитию, на ощупь, в нарушение всего. В его решениях порой не было ни логики, ни смысла. Но он всегда выигрывал, и мы всегда приходили из автономки необнаруженными, а для лодки это даже важней, чем удачная стрельба. После похода, на разборе, за такие тактические фокусы ему тут же ставили два шара — и он обижался.
— «Да идите вы...» — говорил он своим однокашникам, которые давно стали орденоносными адмиралами.
После такого «разбора полетов» он всегда приходил на корабль, устало спускался вниз, предупреждал дежурного:
— «Меня ни для кого нет, будить только в случае ядерного нападения», — запирался в каюте и в одиночку напивался.
Его извлекали из недр каюты, привлекали к какой-то ответственности, наказывали или только журили, прощали в конце концов и отправляли в море. И море все списывало...
Он здорово ходил в море, Гена — янычар…
---
Покровский А.М.
Источник:
Источник:
