«Ты врываешься с автоматом, видишь ребенка, видишь женщину»

Александру Иванову 23 года, он прихрамывает на одну ногу. Хромота из-за ранения, которое Александр получил под Луганском, куда пошел добровольцем воевать с войсками Киева. После того, как оправится, житель Магнитогорска собирается вернуться к своим боевым товарищам в Луганскую область. Отъезд назначен на 15 сентября.

– Как вы в первый раз решились поехать в Луганск?

– Мы с другом, у него позывной Сом, и еще два парня, Талиб и Светлый (их имена называть нельзя, только позывные), списались с нашим командиром Мангустом, он из Перми. Ему нужны были специалисты в Луганск, которые умеют воевать. Он нас там и встретил, мы попали в разведывательно-диверсионную группу. Занимались разведкой и диверсией.

– Как ваши родители отнеслись к решению идти на войну?

– Мама, конечно, против. Она не знала, что мы туда поехали, я не говорил долго. Отец не знал. Я позвонил, когда переходил границу у пункта «Изварино». Я позвонил отцу и сказал: «Пап, я на войне, будем дома месяца через полтора-два, повоюем маленько и домой приедем». Нужно же менять обмундирование и маленько отдыхать от этой войны, потому что у многих людей съезжает крыша. Он перестает спать, начинает лезть наперед, теряет страх, а если ты теряешь страх, тебя махом убивают, долго такие не живут. И люди воюют месяц-полтора, их домой в отпуск отправляют, потому что тяжело. Я позвонил маме и сказал: «Мам, извини, я на войне». Конечно, истерика была у нее, а папа отнесся нормально. Он догадывался, что я еду на войну, я купил форму, купил берцы, и иногда в разговоре проскальзывало слово «Луганск». Нормальные родители никогда не отпустят на войну, поэтому своим я заранее не говорил. Вот уехали, повоевали, еще поедем.

– Где вы воевали?

– Мы были в Луганске, в батальоне «Заря», воевали против знаменитого батальона «Айдар» — это чисто одни наемники, где нет украинцев. В основном турки, грузины и выходцы со всех прилегающих стран. Там все наемники, все террористы.
В боях я был каждый божий день. В первый день оформились, а потом как началось — то разведка, то засада, то диверсия. Уходили днем — приходили ночью. Спали по четыре часа, были уставшие сильно, но как-то привыкали к этому, не унывали. Не было мыслей, а как бы поспать. Все на ходу делали.

– Сколько вы пробыли на Украине?

– Почти полтора месяца. Командир был три месяца ровно. Там в основном человеческая психика выдерживает месяца два-два с половиной, потом психика ломаться начинает. Постоянные бомбежки, постоянные столкновения, постоянные тела, трупы детей, женщин, все это видеть многого стоит.

– То есть то, что показывают по телевизору, что там истребляют мирных людей — это правда?

– Это еще мягко сказано, мягко сказано. Когда нам «Айдар» устроил засаду в деревне с названием то ли Вербунка, то ли Вербовская, там мы сожгли два их танка и «Урал» с пехотой. Мы зашли, выбили их оттуда. Но ночью они вернулись, зашли в дома, устроили засаду и, когда до нас дошла информация о том, что они там, мы пошли обратно в деревню. Они нас запустили в окружение и закрыли. И все, там начался замес. Мы выводили женщин и детей, потому что танками месили все. Это был наш последний бой, теперь разведывательной группы Мангуста не существует, командира убили, а роту растащили по разным подразделениям. Многих ранило, вот и я приехал домой по ранению.

– Какое ранение вы получили?

– По мне два раза танк попал. Мы с Осетином попали в окружение, пытались бабку вытаскивать из подвала. Бабка, видимо, была советской закалки, она орала из подвала: «Валите отсюда, воюйте в другом огороде!» Но мы ее вытащили за ноги, за руки. Парни ее дворами увели через заборы. А у нас начался замес. У нас ничего не было, не было РПГ-гранатомета, у нас был только «Шмель», напалм, и мы решили поджечь танк. Мы пальнули в него, увидели, что это бесполезно, а в ответ он пальнул в нас. Меня спасла калитка, потому что вместо того, чтобы бежать оттуда, я закрыл ее. Осколки погасила калитка. Второй раз, когда он пальнул, на мне сгорели кроссовки, я получил контузию и осколочное ранение бедра. Это все было в нашем последнем бою.

– Расскажите о своем погибшем командире подробнее.

– Командир «Мангуст», с Пермского края. У него осталась жена и трое детей. Он поехал туда воевать также за мирных граждан, он вообще честный человек, храбрый. Мы когда куда-то шли, он такую речь толкал! Чтобы никто не падал духом, все верили. Вообще все. Реально верили. Все благодаря ему. Даже в бою, когда с танка по нему попали или из мины 120-й, потому что был сильный взрыв и осколки, он принял все своим телом, все до одного. И прямо под ноги прилетела, ему их маленько раздробило. Он вообще поехал в эту деревню первый. Потом, когда мы узнали, что там засада, мы ворвались туда на помощь ему. Он приказал выводить мирных, женщин, детей, из домов, потому что наехал танк на центральную площадь и начал отрабатывать «Елочку». «Елочка» — это когда едет танк, за ним БМП и еще один танк. Они начинают уничтожать этот дом, этот дом и стирают с лица земли. Заедет на дом и начинает утюжить, пока подвал не провалится, а сзади уже идут каратели-нацисты, черная форма, красная лента, натуральные нацисты, и сюда мы попали. Мы сидели в огороде и, когда танк начал этот дом утюжить, они поняли, что мы там. Наши парни начали с жизнью прощаться, кто гранаты дернул. Последняя атака. Тут появился Скляр. Скляр — человек, который воевал, который спецназ прошел, в спецназе работал инструктором, он украинец, вообще он молодец. Он показал, куда отступать, куда раненых уводить, а он, я и Антоха остались прикрывать. Бой начался где-то в 11 часов дня, а вышли мы уже затемно, часу в 12-м, там долго не темнеет и бой тяжелый был. У нас оставалось по рожку и по патрону в кармане, ничего больше не было. И мы кое-как пробились, а когда вышли — командира нет. Узнали потом, что командира убили, пацанов тоже нет, убили.

– Как в таких условиях живут местные жители?

– Они до часа в городе, а потом все прячутся. Их нацгвардия очень педантична. Они утром встают, умываются, завтракают, начинают бомбежку в полчаса. Как только полчаса проходит, отдыхают полчаса. Обедают, после обеда полчаса тишина. Потом перед ужином бомбят и после ужина, ночью в три часа и все. По ним можно часы сверять.

Луганск частично в руинах, каждый второй дом — дырка без стекол. Там нет магазинов, света, связи, ничего нет. Гуманитарная помощь помогает, но ее маловато, все равно не хватает людям. Наши носят воду питьевую, потому что воды нет питьевой, бензина нет, ничего нет. Медикаментов не хватает.

Жизни в городе нет, молодежи нет, остались только алкоголики и те, кому ехать некуда. Помню, мы сидели как-то все черные, кто-то ободранный еще, кто-то в крови, бой жесткий был. Бабушка вышла, вынесла ведро воды, которое у нее было последнее, наверняка, мы набрали только фляжку и отдали ведро ей, потому что питьевой воды там нет. Она вынесла нам конфет. Я запомнил ее слова: «Гоните фашистов с этой земли». Местные жители к нам хорошо относятся, но когда мы ту, другую бабку из подвала выкуривали, мы много чего о себе узнали.

– Где прятались люди во время бомбежек?

– В основном в подвалах, хотя в подвале жилого дома прятаться был не вариант: всегда туда летела граната карателей. Нацгвардия шла и зачищала дома. Или, например, начинает дом сверху гореть, люди в основном запекались заживо и задыхались. И когда их тела находили, было страшно.

– Почему люди при всем этом не уезжают оттуда?

– Они говорят: «Это наша земля, мы отсюда никуда не уедем». Они же не виноваты, что у них власть такая, что их власти наплевать на людей. Понимаю, били бы реально по солдатам, по воякам, а бьют же по мирным гражданам. Они хотят город сравнять с землей, чтобы от него ничего не осталось, ну так и делают уже.

– У вас было время на отдых?

– Да, нам давали отдыхать. Мы выполнили операцию, угнали ночью БТР. Это мне понравилось. Все БТР трофейные. Вот такие отчаянные мы. Есть знаменитый водитель Повар из Москвы, он вообще чумачечий водитель. Когда они ночью расслабились, мы ползочком по кусточкам проползли, сняли охрану и убрали водителя. Мы завелись, они не поняли, что происходит, мы с криками и свистами «Россия, вперед!», «Украина, вперед!», «ЛНР, вперед!» поехали. Они были в шоке, минуты две не открывали по нам огонь, не понимали, что произошло. И так у нас появился БТР. Нам дали день, точнее шесть часов отдыха. Мы отдохнули на пляже, у них хорошие пляжи, искупались там, как люди нормальные посидели, поели шашлыка всей ротой, сфотографировались. Фотоаппарат тоже трофейный, потому что на нем было видео пыток наших солдат. Мы флешку отдали, фотоаппарат остался.

– Видео смотрели?
– Да, смотрели, они очень жестко обращаются. В основном уши отрезают, горло как свинье режут. Ну щеки режут, глаза выкалывают. В основном этим стараются запугать. С их стороны еще подло то, что тела потом минируют, под тело кладут гранату или что похлеще.

– То есть тела было опасно вывозить, вы не имели возможности хоронить тела своих товарищей?

– Мы старались, но если идет бой... Вот друга моего мы оставили, по нам как начали крошить, мы не могли. До него оставался метр, но мы не могли даже подползти, потому что именно этот метр был на возвышенности, идеально простреливался и нам не давали просто забрать. А так все тела мы стараемся закапывать, это занимает десять минут. Старались, хоронили, отметки ставили на карте и писали на дереве, тот-то, тот-то захоронен здесь. Сообщали в штаб, когда уже отвоевывали, приезжали со штаба и отправляли домой. Даже их тела мы закапывали, потому что это не есть хорошо вообще. Человек, какой бы он ни был, заслуживает быть в земле. В основном штрафников заставляли закапывать, а штрафники — наркоманы, те, кто торгует наркотиками из местных. Поймаешь его, он делает хозяйственную работу

– Как бы вы охарактеризовали своих противников?

– Вооружение у них очень хорошее. Одного у них не хватает — смелости. У нас вот попало в засаду 20 человек, не больше двадцати, разведка у нас маленькая. По лесу мины ставили, засаду устраивали. Против нас воевал полк, танковый полк, у них был БМП, мы сожгли его и танк. Вместо них приехало еще два танка и БМП с БТР, после боя, с нашей стороны было пять двухсотых (мертвых) и четыре трехсотых (раненных). А с их стороны мы положили человек 40-45, потому что у них не хватает смелости прорваться. Мой лучший друг с детства Сом не побоялся, выбежал, дал с РПГ-гранатомета в этот БМП, где сидел полный экипаж, и мы сожгли его, даже не боясь, что за БМП едет танк, мы пошли их стрелять.

А в той деревне делали так: идет огонь, забегаешь в дом, вышибаешь ворота, там ведь зачистка идет домов. Ты врываешься с автоматом, видишь ребенка, видишь женщину, хватаешь их под мышку и выводишь, прикрывая своим телом. Идешь до «Урала», мы вывозили их «Уралами». Нацики не жалеют никого, им без разницы. Мы стучали, если нам не открывали — выбивали ворота, потому что многие спали, многие отдыхали. Мы их будили, потому что знали, что сейчас начнут утюжить. Друг получил ранение, когда прикрывал женщину, а я тащил ребенка. Пуля прошила бронежилет и попала в лопатку, торчала оттуда. Эта женщина нас там целовать начала, благодарить. Когда вышли из окружения, там один дом цел остался, и тот сожгли, наверное. Там деревню с лица земли стерли. Поле осталось, кирпичи и железо только. Мы бегали из дома в дом, и они взрывались — по ним били прицельно. Потом еще деревню и «Градом» обработали, и минометом. Вообще у людей нет никаких шансов выжить, сразу сгорают, задыхаются. Мы стояли на одной половине поля, нацисты на другой, все время перекрикивались. И мы им кричали, чтобы они не кидали гранату в подвал, потому что большинство женщин гибнет именно так. А им что? Он кинул гранату и дальше пошел… Когда заходишь потом в подвал, кто телом прикрыл ребенка, кто как. Видишь женщину, насквозь прошитую осколками, а под ней ребенок. Это очень страшно.

Мой друг Дэн в том бою погиб, ему 22 года было, свадьба должна была быть скоро. Замечательный человек. Не надо было ему идти первым. Я не знаю, зачем он туда пошел. Мы сидели за домом, нас начали утюжить, и то ли ему показалось, что кто-то бегает — или женщина, или ребенок, — он выпрыгнул, а там пулемет «Корд», его застрелили. Его последние слова: «Я ранен». Всё. Потом мы этого пулеметчика расстреляли, он пулемет бросил и пошел на нас, там все кости переломаны были, все сквозное, все брызжет. Это последствия приема наркотических средств. В дом зашли, а там сплошные шприцы, всякая такая дрянь. Мы заходили в дома, где они устраивали засады и находили наркотики, шприцы с наркотой и много чего подобного у них.

– То есть вы хотите сказать, что ваши противники нередко принимают наркотики?

– Они очень хорошо накачивались. Они же из-за этого еще как-то тупо воевали, они тупо шли и стреляли. У нас был один итальянец, реально гражданин Италии, владел русско-матерным неплохо. Танк в забор дал, в заборе дырка осталась, и они пошли на наших. Итальянец вышел, ему прострелили кисть насквозь, попали еще в ручку автомата, этот нацик полностью в него рожок спустил и попал только в рукоять и кисть. Нациста этого застрелили, и на его место вышел второй, такой же обдолбанный, такой же тупой, и его так же положили.

Когда мы брали их в плен, они сразу говорили, что вообще воевать не хотят, что они наемники, но им не платят ничего. У Украины вообще денег нет, им нечем платить. Всех наемников кидают с деньгами.

А нам сдаваться в плен был не вариант. Нацгвардия и наемники русских не любят вообще очень сильно. Они русских долго мучают, и люди долго умирают. Мы видели тела, которые нам привозили, они сильно изуродованы, следы пыток — это делала знаменитая нацгвардия, «Айдар», одни наемники. Они все кровожадные. Нас тоже редко в плен брали, но мучили. У нас был пацан Барби — позывной такой, потому что купил дочери на день рождения «Барби», — ранили его, а когда очнулся, ему наживую отрезали уши, снимали все это на телефон и долго над ним издевались, в конце застрелили в сердце.

– С той стороны были перебежчики?

– Были, но мало. В основном их срочники, которые воюют за тысячу гривен, но неохотно, даже не стреляют. Бой начинается, слышишь, срочник кричит: «Я сдаюсь!» Они обычно выходили по левой стороне, белый пакет или белую тряпку в руки брали. Мы все понимали, не трогали, за ними приезжали родственники и их забирали. А наемников мы не брали в плен, потому что смотря что они делают, старались не жалеть, никого не жалели.

– Украинцы с вашей стороны воевали?

– Украинцы вместе с нами воюют, помогают неплохо, за бытом следят. Парни из Украины воюют такие, как мы — 20-23 года, воюют и дедки, пенсионеры в основном. Остальные мужики у них предпочитают взять все в охапку и свалить за границу, в Россию. Мы, когда пересекали границу в Изварино, говорили, что к бабушке. Вчетвером к бабушке. Нас пропустили, пожелали удачи. И на границе там стояли такие мужики, которые могут реально против танка в рукопашку идти, но все они бегут к нам в Россию. Если бы они были посмелее, я думаю, война бы уже закончилась. С Украины с нами воевали очень хорошие ребята. Был танкист. Когда мы втроем вышли из окружения, последние трое живых, я, Скляр и Антоха, он меня поддержал. Когда у меня реально съехала крыша, когда по нам долбили с «Града», долбили ракетными установками «Ураган», минометами и мы вышли из этого окружения. Да, у меня слезы были на глазах, потому что у меня на глазах убили товарища, друга Дэна, сослуживца, и мы не смогли забрать его тело. Я подошел к комбату и спросил: «Где подкрепление?» Он сказал, что подкрепления не будет. И у меня хлынули слезы, меня успокаивал этот знаменитый танкист, мировой мужик. Когда нас начали утюжить, он не побоялся, выехал против трех танков и спалил БМП с пехотой. Не побоялся, выехал и мы за это ему благодарны.

Он и Монгол — люди, которые воюют за свою землю, за свои дома. Это просто храбрые люди, впечатлений от них у меня гора. Монгол прошел много войн, мы занимались обучением молодого персонала. Он веселил нас, готовил нам, он же где-то раньше работал поваром. Там ни одной специальности военной нет. Я сам в шоке был. Монгол — повар, Талиб — учитель географии, были физруки, Светлый у нас в институте учился, только закончил и пошел воевать, юристы, врачи воюют, инженеры, шахтеры, рыболовы. Дедок 75 лет воевал из России, из Оренбургской области, он приехал туда вообще своим ходом, семь дней на «Ниве». Семь дней! Говорят, вооружение у нас хорошее. Да, вооружение хорошее, но из противотанковых меня удивил знаменитый «Пылесос» — противотанковое ружье 44-го года, я в первый раз его там увидел, и я увидел его в действии, я в шоке. Я не знаю, как этот дедок этот автомат взял. Но такие дедки у нас на охране находились чаще всего, караулили, пока мы спим в казарме, охраняли территорию. Но тоже в случае чего они шли в бой, по тревоге их поднимали. Их было много, целый этаж пенсионеров, мы их так «пенсики» и называли, позывных у них не было.

Там вообще очень дружно все, я не видел, чтобы кто-то на кого-то ругался, там все дружные, сплоченные. Нас все там очень уважают. Нам дали новые автоматы сразу, покормили по приезду, пожелали удачи. Местные там вообще молодцы. Мы сразу поехали на передовую, нас забрал Мангуст. Он приехал вечером на автобусе, нам дали новое оружие. У них начался минометный обстрел и за нами приехали, местные солдаты давали кому спирт, кому аптечку, кому пачку яиц сырых, сала с собой, потому что не знали еще, в какой батальон попадем, в какую роту. Мы постоянно на передовой, в опасности, нам дали все самое лучшее.

– Можете сказать что-то про фосфорные бомбы, про которые наши СМИ говорили, что их применяет украинская армия?

– Все это правда. И кассетные бомбы. Мы спали в этом БТР трофейном. Ну, как — получается, всю ночь катались, долбили этих укропов. Потом утром нас вычислили, что мы стоим в лесу и начали по нам отрабатывать кассетными бомбами, я сам это видел. Взрывается на метрах пяти-десяти над землей и из нее падают иголки, иногда шарики. Иголка прошивает человека насквозь, он не понимает, что происходит, после того, как его прошьет 100 иголок он еще минут 20 бегает живой, падает, истекает кровью. Иголки вращаются и наматывают все что в человеке есть и вылетают насквозь. Это оружие запрещено, как и фосфорное. Как определить фосфорное оружие? Когда оно взрывается, начинает поливать все фосфором, тот фосфор, который не сгорает, на земле оставляет белое пятно. Когда его трогаешь, начинает съедать кожу, вот так мы и определяли. Ну и ночью светится хорошо. Конечно, все они используют. По нам мало велся огонь, в основном бьют по городу Луганску. Не по нашим позициям, наши части находились за Луганском, на передовых. Они знали, где наши части. Я не знаю, почему они по нам не долбили, долбили город с «Града», с «Урагана». Когда мы сидели чистили оружие, над нами отошли ступени. Отходят ступени — ракета начинает ускоряться и уходит вглубь, в землю, и происходит мощный взрыв. У них еще есть ночное видение, тепловизоры, новые винтовки...

– Когда вы только приехали, что шокировало вас?

– Мне прилетел осколок в бедро, маленький осколок шоркнул. Второй потом попал туда же, только уже глубоко. Мы приехали, грузили плиты, разгружали, упала мина и убила Рому крановщика, мирного жителя.

– Что было самым жутким?

– Тела. Очень много тел. По улице едешь, очень сильный запах трупов, потому что многие закрываются на ночь, ложатся спать, а рядом мина ночью падает и осколками прошивает сразу весь дом. Они так и остаются в домах и там очень много запаха. Еще самое страшное было поймать мину, потому что использовали разные мины. Например, 120, она очень сильно осколками бьет. «Град», его боялись все, потому что лучше от пули умереть, чем от осколка.

Самое жуткое — это когда батальон «Айдар», перед тем как штурмовать дом, закидывает в подвал гранату, не зная, кто там и что находится. Вот это самое жуткое, а потом, когда мы выбиваем дома, и они отступают, заходишь в подвал и видишь тела женщин, детей, парней молодых, бабушек, дедушек. Граната Ф 1 — осколочная, убивает всех осколками. Еще очень неприятный момент был во время моего первого боя. Я прыгнул в яму и увидел оторванную женскую голень.

Потом, когда мы шли по улице, на дороге лежала пара, парень лет 19 и такая же девушка. Не успели убежать от танка, от него вообще нельзя бежать по прямой. Он дал крупнокалиберный выстрел, и они упали. У них осталась девочка сиротой, вот эту картину помню. Там страшные вещи вообще творятся.

Я вообще не ожидал… Я знал, что там война, но я не знал, что там мирных жителей положат. По телеку говорят, что в день по 70 человек убивают, да там больше умирает! Просто не ходят по тем квартирам, домам, куда осколки залетели. Кого там разорвало, кто сгорел, их же не собирают, они там так и остаются. Там люди плачут, мужики плачут многие. После боя придешь, тишина сначала минут 20, потом хихикать все начинают, шутить, а потом начинаются слезы о тех, кого убило. Я в первый раз видел, что мужики плачут, прямо по-настоящему. Там слезы именно дружеские, когда теряешь товарища, друга, командира, слезы текут очень сильно. Мы сейчас числа пятого собираемся съездить в Пермь вчетвером, мы все поедем к семье командира, соберем помощь, кто сколько может и съездим на могилу, просто попрощаться. Его тело вообще кое-как вытащили оттуда, а я его и не видел, потому что меня увезли с раненными. Тело достали через два дня, и то местные жители помогли, потому что за голову Мангуста было вознаграждение.

Я не боюсь, что меня «айдаровцы» найдут, я понял, что это не люди, я просто не знаю, как их назвать. Когда женщин и детей убивают, теряется страх, когда ты его видишь, готов голыми руками разорвать. И я еще раз туда поеду.

– У вас часто нервы сдавали?

– Нет, но у нас был Лис, он получил первую контузию, и когда мы попали в окружение, он получил ее второй раз. Он сейчас где-то в желтом доме лежит. Но его можно понять, у него реально снесло крышу, потому что насмотрелись мы многого. Как человека заживо разрывает. Вот он идет перед тобой, потом мина с ним рядом падает — и он разлетается. Это страшно. А вообще, у нас был командир замечательный, он всегда шел вперед, сначала сам разведывает все, потом группу подтягивает. Раздавал приказы, и мы без всякого страха шли.

– Почему вы все же хотите вернуться туда?

– Многие не понимают нас, мол, зачем? Это же не наша война… Но там гибнут девушки молодые, дети, очень много детей, очень много. Вот не был в боевых сражениях раньше, вообще не был, и когда в первый раз пришлось убить человека, убить этого наемника, у меня руки тряслись, я не ел дня два, это было неприятно. А когда я увидел, что они творят, у меня пропал страх и жалость к этим людям. Потому что когда тела детей, тела женщин, стариков, пенсионеров вытаскивают на улицу, когда погибает маленький ребенок, ему от силы года полтора, он не понимает, зачем, почему война. Когда тела эти вытаскиваешь, как-то все пропадает. Сразу все пропадает. Вся жалость. Там я не видел ни одного солдата украинского, там одни наемники и очень хорошо подготовленные наемники, только у них смелости не хватает, а так, если бы у них была смелость, там было бы тяжело. Они очень жестокие.

Буду хромать, буду кривой, буду косой, но я поеду туда воевать, потому что там друзья, товарищи. Где проявляются друзья, так это в бою, только там, потому что он всегда прикроет спину.

– Есть шанс на победу?

– Ну, я думаю, мы сейчас соберемся, мы победим. Они уже возле Луганска находятся, там километров пять-шесть от Луганска, но если они зайдут в город, уличные бои они не вывезут. Не вывезут. У них не хватит смелости делать, как у наших парней. Наши парни, когда заканчивались патроны, они брали противотанковую мину или гранату и кидали. Многие успевали бросить мину под танк и убежать, а многие оставались там же с миной рядом.